Нравы Растеряевой улицы

Мастеровой долго смотрит на стаканишко с самым жестоким презрением, с горя плюет в сторону и наконец пьет...

Долго тянется молчание. Слышно хрустение соленого огурца.

– Нет, - говорит наконец мастеровой, немного опомнившись.
– Я все гляжу, какова обчистка?..

– Спроворено по закону...

– А?.. Одну жилетку?.. Это как же будет?..

– Скажи еще за жилетку-то "слава богу"!

– И, ей-богу, скажешь!..

– Еще как скажешь-то...

– Ей-ей... Еще, слава богу, хоть жилетку оставили!.. Ах ты, боже мой!., а?.. Обчи-и-стка-а... ай-ай-ай... а?.. Кан-нёвые сапоги одни, - душа вон, - пять целковых, одни!.. Да ведь какой конь-то!..

– Эти, что ль?

Целовальник вынес из-за перегородки два сапога...

– Он-ни! он-ни!..
– завопил мастеровой, простирая руки.
– Ах, братец ты мой!.. Как есть они самые.

– Ну, теперь не воротишь!..

– Где воротить!., не воротишь!

– Теперь нет!

– Теперь, избави бог, ни в жисть не вернуть... Они как есть!.. Обчистка!

Мастеровой развел руками.

– То-то и есть: говорил я тебе... ой, не больно конями-то своими вытанцовывай...

Идет долгое нравоучение.

– И опять же скажу, это на вас от господа бога попущение... Докуда вам мамоне угождать?..
– заключает целовальник.

Мастеровой вздыхает и скребет голову...

– Данило Григорьич!
– умильно начинает он, голос его принимает какой-то сладкий оттенок.
– Сделай милость!., маленькую!

Данила Григорьича охватывает гнев. Не отвечая, он в одну секунду успевает нарядить посетителя в переменку и за плечи ведет к двери.

– Маленькую! отец!

– Ступ-пай! Ступай с богом!

– Полрюмочки!

– Ступай-ступай!

– Как же быть-то?

– Думай!

– Думать? Ведь и то, пожалуй, надо думать...

– Дело твое!

– Надо думать!.. Ничего не поделаешь!..

Черной тучей вваливается мастеровой в свою лачугу и, не взглянув на омертвевшую жену, нетвердыми ногами направляется к кровати, предварительно с размаху налетая на угол печки и далеко отбрасывая пьяным телом люльку с ребенком, висящую тут же на покромках, прицепленных к потолку. Не успела жена всплеснуть руками, не успела сдавленным от ужаса голосом прошептать: "разбойник!" - как супруг ее, с каким-то ворчаньем бросившийся ничком на постель, уже заснул мертвым сном и храпел на всю лачугу. Испуганный этим храпом ребенок вздрагивал ногами и плакал. Оцепененье бедной бабы разрешается долгими слезами и причитаньями...

А муж все храпит... Наконец рыдающая жена решается на минуточку сходить к соседке. Наскоро рассказывает она приятельнице, в чем дело, занимает до вечера хлеба и тотчас же возвращается домой. Прямо под ноги ей бросаются из избы три собаки, с явными признаками молока на морде. Чуя погибель молока, припасенного ребенку, она делает торопливый шаг через порог и наталкивается на пустой сундук с отломанной крышкой; в сундуке нет платья, на стене нет старой чуйки, на кровати нет мужа, а люлька с ребенком описывает по избе чудовищные круги, попадая то в печку, то в стену. Окончательно убитая баба долго не может ничего сообразить и вдруг пускается вдогонку...

В это время муж ее с каким-то истинно артистическим азартом выделывает в дальнем конце улицы удивительные скачки: иногда он словно подплясывает, а вместе с ним пляшет и хвост женского платья, выбившегося из-под "переменки".

– Держи, держи!..
– голосит баба, путаясь в подоле отнявшимися и онемевшими ногами, - ах, ах, ах... Разбойник!

Грабитель!

Какой-то лабазник стал ей поперек дороги, растопырив руки, словно останавливал вырвавшуюся лошадь. Прохожий солдат обнял на ходу и раза два повернулся с ней. Остановился и засмеялся чиновник с женой... А супруг в это время уже поравнялся с храминою Данилы Григорьича и с разлета всем телом распахнул обе половинки дверей.

Добралась наконец и баба. Мужа не было.

– Где муж?
– едва переводя дух, закричала она.
– Подавай! Слышишь? Сейчас ты мне его подавай, кровопийцу...

– Я с твоим мужем не спал!
– категорически ответил Данил о Григорьич. Ты его супруга, ты и должна его при себе сохранять...

– Подавай, я тебе говорю!

Баба вся помертвела от негодования.

– С-с-сию минуту мне мужа маво!.. Знать я этого не хочу!..

Целовальник усмехнулся.

– Малаша!
– произнес он, направляя слова за перегородку.
– Вот баба мужа обронила... Сделайте милость, присоветуйте?

– Ххи-хи-и-их-хи-хи-хи!
– раскатилось за перегородкой.

– Шкура!
– заорала баба.
– Мне на твои смехи наплевать!.. Твое дело распутничать, а я ребенку мать!

– Чтоб те разорвало!..

– Ах ты!..

– Что за Севастополь такой?
– громче всех закричал целовальник.
– Ишь, генерал Бебутов какой... мутить сюда пришла? Так я опять же тебе скажу мужа твоего здесь не было!

– Не было-о?

– Нету! Проваливай с молитвой! К Фомину убежал!

– К Фомину-у?

– К нему. С бог-гом! В окно выскочил.

Баба замолчала, тихонько заплакала и медленно пошла к двери.

– Все ли взяла? Как бы чего не забыть?..
– подтрунивал целовальник.

– "А я вот он, а я во-о..." - вдруг запел кто-то...

Баба узнала голос мужа. Но где раздавалось это пение - на чердаке ли, под полом ли или на улице - решительно разобрать было нельзя. Тем не менее баба бросилась на хохотавшего целовальника.

– Подавай! Сейчас подавай! Я тебе голову разобью!

Хохотал целовальник, хохотала баба за перегородкой, и пение опять возобновилось.

– Разбойники! Дьволы! У меня корки нету... Под-дав-вай сейчас!..

– А я вот он, а я во, а я во, а я во, - хо-о-о!..

Смех, гам, слезы...

– Ну, с богом!
– заговорил целовальник решительно и повел бабу на лестницу.

– Я на тебя, изверг ты этакой,-доносилось с улицы, - во сто раз наведу, ма-ашенник! Я тебя, живодера этакого, начальством заставлю...

– Ду-ура! Нету такого начальства, башка-а! Где же это ты такое начальство нашла, чтобы не пить? рожа-а!
– резко и внушительно говорил целовальник, высовывая голову на улицу.
– В начальстве ты на маковое зерно не смысли-ишь!..

Какого ты начальства будешь искать? Прочь отсюда, падаль!

Баба долго кричала на улице.

Целовальник, разгоряченный последним монологом, плотно захлопывал дверцы.

– Не торопись!
– остановил его Прохор Порфирыч, отпихивая дверь, совсем было прищемил!..

– А! Прохор Порфирыч! Доброго здоровья... Виноват, батюшка! С эстими с бабами то есть, не приведи бог... Прошу покорно.

– Аи ушла?
– шепотом проговорил мастеровой, приподымая головой крышку маленького погреба, устроенного под полом за стойкой, у подножия Данилы Григорьича.