Нравы Растеряевой улицы

– Ушла!.. Ну, брат, у тебя ба-аба!

– О-о!.. У меня баба смерть!

Мастеровой выполз из погреба весь в паутине и стал доедать пеклеванку...

– Какую жуть нагнала-а?
– спросил он, улыбаясь, у целовальника.

Тот тряхнул головой и обратился к гостю:

– Ну что же, Прохор Порфирыч, как бог милует?

– Вашими молитвами.

– Нашими? Дай господи! За тобой двадцать две...

– Ну что ж, - сказал мастеровой, - эко беда какая!

В это время из-за перегородки выползла дородная молодая женщина, с большой грудью, колыхавшейся под белым фартуком, с распотелым свежим лицом и синими глазами; на голове у нее был платок, чуть связанный концами на груди. По дородности, лени и множеству всего красного, навешанного на ней, можно было заключить, что целовальник "держал при себе бабу" на всякий случай.

Прохор Порфирыч засвидетельствовал ей почтение.

– Что это, Данило Григорьич, - заговорила она, - вы этих баб пущаете... Только одна срамота через это!

– Будьте покойны!
– вмешался захмелевший мастеровой, - она не посмеет этого. Главное дело, - обратился он к Порфирычу шепотом, - я ей сказал: "Алена!.. Я этого не могу, чтобы каждый год дитё!.. чтобы этого не было!.. Мне такое дело нельзя!"

– Ну и что же?
– спросил целовальник.

– Говорит: не буду! Потому я строго...

– Малань!
– ухмыляясь, произнес целовальник.
– Вот бы этак-то... а?..

– Вы всё с глупостями.

– Ххе-ххе-ххе!..

Мастеровой тоже засмеялся и прибавил:

– Нет, надо стараться!.. И так голова кругом ходит!

Целовальничья баба отвернулась. Прохор Порфирыч кашлянул и вступил с ней в разговор:

– Ну что же, Малань Иванна, по своем по Каширу тужите?

– Чего ж об нем... Только что сродственники...

– Да-с... родные?..

– Родные! Только что вот это. Конечно, жалко, ну все я такой каторги не вижу, когда братец Иван Филиппыч одним мастерством своим меня задушил... Они по кошачьей части...

одно погляденье на этакую гадость... тьфу!

– А все деньги!..

– Ну-у уж... гадость какая!

– Данило Григорьич!
– шептал мастеровой, колотя себя в грудь.
– Перед истинным богом...

– Ты еще мне за стекло должен! Помнишь?..
– гудел Данило Григорьич.

– Данило Григорьич!..

– Ну, Малань Иванна! а в нашем городе что же вы?

пужаетесь?

– Пужаюсь!

– Пужливы?..

– Страсть, как пужлива... Сейчас вся задрожу!..

– Да, д-да, да... Место новое...

– Да и признаться, все другое, все другое... За что ни возьмись... Опять народ горластый...

– П-па ка-акому же случаю я тебе дам?
– восклицает в гневе Данило Григорьич.

– Данило Григорьич! Отец!

– Народ горластый, и опять же, чуть мало-мало, сейчас драка! Норовит, как бы кого...

– В ухо!.. Это верно! Потому вы нежные?..
– покашиваясь на мастерового, ласково произносит Прохор Порфирыч.

– Нежная!..

– Умру! умру!
– заорал мастеровой, упав на колени.

– А, чудак человек! Ну, из-за чего же я...

– Каплю, дьявол, каплю!

– Что? Что такое?
– заговорил, нехотя повернув голову к спорящим, Прохор Порфирыч.
– В чем расчет?

– Да, ей-богу, совсем малый взбесился... Просит колупнуть, но как же я ему могу дать?

– Любезный, заступись!.. Я ему, душегубу, за бесценок цвол (ствол ружейный). Цена ему два целковых... Прошу полштоф, а?

– Что же ты, Данило Григорьич!
– произнес Порфирыч.

– Ей-ей, не могу. Мы тоже с этого живем...

– Покажь!
– сказал Порфирыч, - что за цвол?..

У мастерового отлегло от сердца.

– Друг!
– заговорил он, острожно касаясь груди Порфирыча, - тебе перед истинным богом поручусь, полпуда пороху сыпь.

– Посмотрим, попытаем.

Целовальник вынес кованый пистолетный ствол, на котором мелом были сделаны какие-то черты. Прохор Порфирыч принялся его пристально рассматривать.

– Сейчас околеть, - говорил мастеровой, - Дюженцеву делал!.. Еще к той субботе велел... Я было понадеялся, понес ему в субботу-ту, а его, угорелого, дома нету... Рыбу, вишь, пошел ловить... Ах, мол, думаю, чтоб тебе!.. Ну, оставить-то без него поопасался!..

– Да ко мне в сохранное место и принес!
– добавил целовальник, - чтобы лучше он проспиртовался... чтобы крепче!

Мастеровой засмеялся...

– Оно одно на одно и вышло, - проговорил он, - Дюженцев этот и с рыбою-то совсем пьяный утоп...

– Вот так-то!

– Ах, и цвол же! ежели бы на охотника...

– Это что же такое?..
– произнес Порфирыч, отыскав какой-то изъян.

– Это-то? Да, друг ты мой!

– Я говорю, это что? Это работа?

– Ну, ей-богу, это самое пустое: чуть-чуть молоточком прищемлено...

– Я говорю, это работа?

– Да ты сейчас ее подпилком! Она ничуть, ничево!

– Все я же? Я плати, я и подпилком? Получи, братПрохор Порфирыч кладет ствол на стойку, садится на прежнее место и, делая папиросу, говорит бабе:

– Так пужаетесь?

– Пужаюсь! Я все пуж-жаюсь...

– Ангел!
– перебивает мастеровой.
– Какая твоя цена?

Я на все, только хоть чуточку мне помощи-защиты, потому мне смерть.

– Да какая моя цена?
– солидно и неторопливо говорит Порфирыч.
– Данилу Григорьичу, чать, рубль ассигнациями за него надо?..

– Это надо!.. Это беспременно!..

– Вот то-то! Это раз. Все я же плати... А второе дело, это колдобина, на цволу-то, это тоже мне не статья...

– Да я тебе, сейчас умереть...

– Погоди! Ну, пущай я сам как-никак ее сровняю, все же набавки я большой не в силах дать...

– Ну, примерно? на глазомер?

– Да примерно, что же?.. Два больших полыхнешь за мое здоровье; больше я не осилю...

– Куда ж это ты бога-то девал?

– Ну, уж это дело наше.

– Ты про бога своими пьяными устами не очень!
– прибавляет целовальник.

Настает молчание.

– Так вы, Малань Иванна, пужаетесь все?

– Все пужаюсь. Место новое!

– Это так. Опасно!

– Три!
– отчаянно вскрикивает мастеровой.
– Чтоб вам всем подавиться...

– Давиться нам нечего, - спокойно произносят целовальник и Порфирыч.

– А что "три", - прибавляет последний, - это я еще подумаю.

– Тьфу! Чтоб вам!

– Дай-кось цвол-то!

– Ты меня втрое пуще моей муки измучил!

Порфирыч снова рассматривает ствол и наконец нехотя произносит: