Нуль

Первую неделю Сергей был растением. Вторую – рыбой. Третью – разумным животным. В конце четвертой недели он вышел из больницы человеком. Память не пострадала. Можно было считать, что функции мозга пришли в норму.

Теперь Сергею требовался покой. Врачи настаивали на санатории, но Сергей предпочел «имение» братьев Токаревых.

Издательство «Конус» отличалось от многих других издательств России не только тем, что выпускало вполне приличные книги, но и тем, что обладало собственным поместьем. Какими-то правдами, а может, и неправдами братьям удалось арендовать – для собственного отдыха и отдыха своих сотрудников – бывшую партийную дачу в подмосковной Жуковке.

Некогда здесь был целый дачный «объект» – поселок для высших партийных функционеров, обнесенный забором и охраняемый так, как не снилось иным ракетно-ядерным базам. Функционеров вычистили, но «объект» остался, а забор перекрасили. Сохранилась и охрана, может быть, только поубавилась в количестве. Кто там теперь отдыхает, я не знаю, очевидно, тоже высшие партийные функционеры, только партия у них другая – не Коммунистическая, а Партия денег.

Вот уж ирония судьбы: Сергей, человек, замысливший, сделавший и едва не выпустивший «Черную книгу денег», от «Черной книги» в конечном счете пострадавший, восстанавливался после инсульта на даче, именно на «черные деньги» и выстроенной.

Братья Токаревы, относившиеся к Сергею с большой симпатией, очень настаивали, чтобы он приходил в себя после удара именно у них. Катя подумала и согласилась. А Сергею и думать не пришлось – всё решили без него.

Вот как получилось, что целый месяц – с середины апреля до середины мая – он провел в Жуковке. Там была кухарка, которая готовила еду. Приходящая уборщица следила за порядком. Катя и дети через день навещали Сергея, привозили фрукты и свежие овощи, соки и компоты. Катя же делала необходимые уколы – соответствующий опыт у нее имелся.

Сергей дышал свежим весенним воздухом, гулял и набирался сил. Читать ему пока не разрешали, но он все равно читал – тайком. Он бы, конечно, и на компьютере тайком работал, если бы на даче таковой имелся. Однако компьютера в «имении» не было – братья Токаревы его предусмотрительно вывезли.

Моя собственная жизнь сложилась так, что большую часть этого месяца я провел в Москве, ибо добился в одном столичном издательстве серьезного заказа на редактирование гигантской кипы переводной детективной муры.

Работу требовалось делать в предельно сжатые сроки и сдавать порционно, то есть приносить в издательство очередные пакеты отредактированной – а на самом деле переписанной – макулатуры не реже двух раз в неделю, посему я засел в Москве на своей старой квартире и работал как сумасшедший. Даже выпивать совсем перестал.

С девяти утра и до пяти вечера, как в какой-нибудь проклятой государственной конторе, я сидел над халтурой, а потом устраивал себе отдых – шлялся по Москве или же навещал Сергея. От моей улицы имени народной героини двенадцатого года Василисы Кожиной до деревни Жуковка был всего час езды. Вернувшись домой около десяти, я вновь садился за работу и еще часа четыре занимался превращением зубодробительной полуграмотной ахинеи в удобочитаемый малохудожественный текст. Платили за такое редактирование очень даже неплохо.

За этот месяц я побывал у Сергея раз десять. Мы с ним гуляли по лесу, сидели в шезлонгах возле дачи или в креслах внутри, пили чай: я – крепчайший, Сергей – слабоокрашенную водичку; ели каждый свое: Сергей – фрукты, я – что-нибудь мучное и сладкое.

Мало-помалу Сергей рассказал мне большую часть того, что с ним произошло за последние месяцы. Я слушал и запоминал. Мне тогда и в голову не приходило заносить все это на бумагу. Для того чтобы из его рассказов и моих наблюдений родилось более или менее связное повествование, потребовались новые события, продолжившие эту историю.

И продолжение не заставило себя ждать.

Когда ураганный свист ветра в голове Сергея стих и слова можно было спокойно произносить, а не проталкивать сквозь вату и не выкрикивать на летном поле аэродрома, где взлетали все самолеты сразу, когда мысли вновь обрели связность, а даты и события – упорядоченность, он вернулся к рассуждениям о загадках собственной жизни.

В стране происходили бурные события. Приближались президентские выборы, и казалось, люди в России только об этом и говорят, все остальное отошло на второй план. На экранах телевизоров разыгрывался бесконечный гиньоль, немало паяцев стремилось в президенты, и каждый обещал спокойствие, порядок и золотые горы. По телевидению выступали глупые и потому очень опасные дураки, их сменяли умные, а потому еще более опасные дураки; пыхтя и напрягая красные бородавчатые лица, придвигали новую коммунистическую эру люди не умные и не глупые, а вообще никакие и потому опасные вдвойне, и наконец, существующая власть отчаянно пыталась сохранить самое себя, потея в перелицованных одеждах демократии и выдвигая вперед простоватого, но хитрого и опытного человека, о котором народ поговаривал едва ли не словами мужиков из сказки Салтыкова-Щедрина: «Хоть и глупый у нас помещик, а разум ему дан большой».

Если вынести за скобки очень непростые издательские дела в целом и «Черную книгу» в частности, то свою жизнь последних лет Сергей определял как сносную, разумея под сносностью ожидание будущего – «ту неопределенность, ту неизвестность, слагаемые которой – надежда и страх». Это сказал Макс Фриш.

Надежда и страх…

То же самое писал Лукиан восемнадцать столетий назад: «...человеческая жизнь находится во власти двух величайших государей – надежды и страха – и… тот, кто сумеет по мере надобности действовать через того и другого, очень скоро разбогатеет».

Сергей не верил, что когда-нибудь по-настоящему разбогатеет. Его надежда была на сохранение нынешней системы власти: если кривоколенное движение вперед все-таки продолжится, то он и дальше будет заниматься изданием книг, стараясь извлечь из этого и материальную пользу, и моральное приятствие.

Страх связывался с возвращением коммунизма. Но и здесь у Сергея долгое время была полная ясность: если к власти приходят красные, он поднимает на крыло семью и улетает куда глаза глядят – в Израиль, где есть дальние родственники и друзья, в Америку, где есть друзья и коллеги, в Германию, где есть коллеги и партнеры, в Новую Зеландию, где нет ни родственников, ни друзей, ни коллег, ни даже знакомых, но зато и коммунизм не предвидится в ближайшие две тысячи лет. Будет заниматься чем угодно: мыть полы, тарелки в ресторанах, автомобили на станциях обслуживания переводить, преподавать русский язык, если кому-то еще нужно учить его, издавать книги, если кому-то еще нужно их читать, стоять на углу с бумажным стаканом в руке и канючить: «Че-е-е-йндж, мистер», – лишь бы не возвращаться в пучину ужасов социалистической экономики, приоритетного распределения товаров и благ, идеологического диктата и ежедневного тоталитарного унижения души.

Однако сейчас, после всех безжалостных событий января, февраля и марта, обрушившихся на Сергея, эта простенькая система выбора, основанная на двоичном коде – «да», «нет», – терпела крах.

Если к бедам последнего времени причастен кто-то из домашних, то как можно «поднимать семью на крыло»? Как можно вообще строить какие-либо совместные планы – отъезд за рубеж, отпуск в Таганроге, ремонт квартиры, круиз по Средиземному морю, поход в парк Горького, переделка дачи, – если в семье враг, или шпион, или даже просто доносчик? И что такое сейчас его семья? И кто он – этот враг-доносчик-шпион?

Сергей уже никого не мог исключить из подозреваемых – даже Колю, который провинился пока лишь в амурном использовании помещений отцовского издательства и заглаживал вину своеобразно – приезжал в Жуковку исключительно с Лианой; даже Костика с его вечными тренировками неизвестно где – год назад он поменял спортклуб, выбор был его собственный, и что это за клуб, Сергей не знал, он вполне удовлетворялся тем, что плата была не очень высока; даже Катю, с которой он прожил двадцать лет и которая действительно любила его все эти двадцать лет, но притом постоянно испытывала такую жгучую ревность, что от супруги можно было ждать любых демонстраций этого ненавидимого Сергеем чувства.