Нулевая долгота

— Поедешь-то завтра со мной в совхоз?

— Обязательно, — ответил Седов.

— Ну ладно, — покорно сказал Прохоров, протягивая руку. — В общем, давай-ка ты ко мне переселяйся. Я, можно сказать, бобыльствую. Веселей будет. А дом мой — вон, третий отсюда. Ну, прощевай.

Седов подумал, что уже дал согласие Дарье. Он посмотрел Федору Васильевичу вслед.

Уходил Прохоров сгорбившись, по-стариковски медленно. В свой холодный и пустой дом. Чтобы побыстрее там переспать. А пораньше с утра опять за дела. За трудные бесконечные совхозные дела. В них была его жизнь.

— Давай в гостиницу, — недружелюбно сказал Седов, заняв переднее директорское место.

Оскорбленный Петр, против обыкновения, промолчал.

Седов легко взбежал на второй этаж, толкнул дверь в темноту комнаты, убежденный, что в ней никого нет, и решивший сразу бухнуться спать, чтобы пораньше пробудиться. Он зажег свет и опешил: у окна стоял высокий, красивый парень. В руках он держал стакан, а на столе — заграничная бутылка. Андрей Сильченко, дружески улыбаясь, направился к Седову.

— Наконец-то вы пришли. А я уже заскучал. Вот балуюсь французским коньячком. Меня зовут Андрей.

— Владимир, — буркнул Седов, пожимая протянутую руку.

— Не хотите коньячка?

— Вообще-то бросил, но каплю налейте. Для знакомства. А вы корреспондент? Из Москвы?

Седов вспомнил, как Жгутов ошибся, приняв его самого за московского корреспондента.

— А почему вы так решили? — удивился Сильченко.

— Предположил.

— Нет, я не корреспондент, но действительно москвич. А вы откуда?

— Я тоже из Москвы.

— О, очень приятно. А сюда какие дела вас привели? Ну давайте за знакомство.

— Будьте здоровы. Чокнулись, выпили.

— Приятный коньяк, — сказал Седов. — Но совсем не похож на наш.

— Сигарету хотите?

— Бросил курить. А не дела меня сюда привели, — продолжил разговор Седов. — Приехал повидать землю предков. И все. А вы?

— Я тоже по личному делу.

— Надолго?

— Завтра уеду.

— А я решил остаться. Буду здесь жить, работать.

Седова потянуло на откровенность. «Парень хоть и выглядит пижонисто, но лицо у него доброе и держится он просто и искренне», — подумал Седов. Он продолжал.

— Никогда не поверил бы, что вернусь на землю предков, да еще к самому бесхитростному труду. — Он пояснил: — Буду в совхозе работать, в Сосновке. С директором уже договорились.

— А кто вы по профессии? — спросил Андрей.

— Бывший военный летчик. Майор в отставке. Думал, что долг свой перед Родиной выполнил. Ан нет! Хотел поселиться здесь и рыбку в тиши ловить. Но разве совесть позволит?! Налейте мне еще каплю, — повелительно просит Седов. Он неулыбчив, рассерженно взволнован, в напряженных словах едва различимо, но напористо звучит обвинение — и себе, и другим. Он говорит: — Приезжаем сюда — ах, какая красота! А что кроме красоты? Молодежь бежит. Их эгоизм можно понять. Край обезлюдел. Война? Да, война. Но не только! И все мы знаем, что не только война. Я уже встретил здесь замечательных людей. Но что они могут сделать? Один из них уповает на технику, агрогорода.

— Жгутов? — обрадованно спрашивает Андрей.

— Да, Жгутов, — подтверждает Седов, не став выяснять, откуда Андрей знает его. — Но все равно это упрется в людей, в средства. К этим краям должно измениться отношение. Понимаешь, мы сами должны измениться. Представь, что завтра война. Где мы будем черпать солдата?! Русского солдата! Так вот: если ничего другого, а только агрогорода, то завтра же их создавать нужно! Я так думаю.

Седов в сердцах махнул рукой, рассерженный и возбужденный, и недовольно замолчал.

— Не понимаю, — вслух сказал Сильченко, — почему вдруг именно сейчас так остро встал этот вопрос?

— Ну а сколько же можно? — отозвался Седов с раздражением. — Давно пора! Убеждать нужно собственным примером. А разве Синеборье выставишь напоказ?!

— Но разве у нас одно Синеборье? — возразил Сильченко.

— Да, Синеборье у нас не одно, — мрачновато согласился Седов.

Андрей вдруг подумал о родниковом камне, найденном на заброшенном Монастырском острове. Что бы изменилось, если бы этот камень никогда не был найден? Разве любовь к Отечеству стала бы слабее? Или в результате находки станет сильнее? А десятиэтажные здания на набережной Всесвета разве украсят Синеборье? Не будет ли наоборот? И что это за боль об утраченной гордости здешних мест? Или: что такое агрогорода в синеборской конкретности? Конечно, Андрей Сильченко понимал значение и смысл услышанных в Синеборье слов и споров и все же чего-то не схватывал. Это раздражало и сердило его. Он сказал:

— Я готов с вами согласиться, Владимир, что Синеборье ныне не лучшее место…

Седов угрюмо перебил:

— Для меня Синеборье — лучшее место в России. Но я им гордиться не могу.

— Правильно, — обрадовался Андрей. — Мы гордимся другими местами. Согласитесь, нельзя же всем сразу!

— Не соглашусь, — отрезал Седов. — Придет время, и вы не согласитесь. Но как бы не поздно. Я считаю, что именно сейчас нужно что-то решать. Я чувствую личную ответственность и личный долг. — Он твердо произнес, как присягу: — Это мой второй долг перед Родиной. — Но добавил в сомнении: — Однако многое ли я смогу сделать? Конечно, мои две руки — ничтожная малость в этом громадном деле. Сейчас важно то, что я осознанно начинаю, можно сказать, свою вторую жизнь. И знаете, что я еще здесь понял, — продолжал он, — счастье надо искать в себе самом. Счастье — в убежденности. И я верю, что буду здесь счастлив. А теперь спать.

Седов по-военному быстро разделся и быстро очутился под одеялом. Добавил:

— Я не спрашиваю, кто вы. Способный понять — поймет. Кому чуждо — не растолкуешь, не убедишь. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — отозвался Андрей.

Он выключил свет и опять подошел к окну. Глотнул коньяка, закурил. Снег прекратился. Перед ним лежала белая полоса берега и черное озеро. Светил с вышины месяц. Вызвездило. Торопились тревожные тучки. Чувствовалось, как морозит. И было пустынно, таинственно и до невероятности одиноко.

Андрей разделся, лег спать. И как только закрыл глаза, они вроде бы сами собой открылись на что-то новое, страшное. По огромному озеру, как на плацу, маршировали полки солдат в длинных шинелях. Лица их были синеватые, как снег. И двигались они в жуткой первобытной тишине. А на берегу, на снегу, почему-то босиком, стояли Наденька, Буданов, Седов, Жгутов и еще тот услужливый мужичонка, который встречал профессора, — Тимофей Спиридонович. Этот радостно, страшно хохотал и кричал, обернувшись к окну, показывая пальцем на Андрея. Но слов Андрей не слышал. И вдруг лицо мужичонки стало злобным: он выхватил из-за пояса топор. Надя, вся в белом, спокойно дотронулась до его плеча, и он исчез. Она протянула руки к Андрею, ласково позвала:

— Андрюша, иди к нам.

— Нет! Нет! — испуганно воскликнул он.

— Иди к нам.

— Я боюсь! Боюсь! — закричал он.

Она улыбнулась и прощально махнула рукой. И пошла по черной воде мимо выстроившихся во фронт солдат. И вот все двинулись к Монастырскому острову. Она шла впереди, спокойно и величественно, и лунная дорожка тянулась за ней, как королевская мантия.

— Надя, Надя! — отчаянно закричал Андрей.

И тут он ощутил на своем плече тяжелую руку и пробудился. Над ним склонился Седов.