Нулевая долгота
Шрифт:
— Ух ты! Получше лестницы, — радуется Сережка.
— Испачкаешься только, — заботится Бусыгин.
— А ладно, дядь Миш, почищусь, — отмахивается он.
Сережка Грылёв ловко взбирается на царские врата и уже — в проеме, на втором ярусе. Сверху радостно кричит:
— Дядь Миш, тут лесенки целехоньки! Давай и ты! Красота!
Бусыгин колеблется. Но ведь с детства и он мечтал взобраться на колокольню. Только тогда нельзя было: в церкви, еще не разрушенной, хранили посевной фонд, а в первом ярусе колокольни — зерносушилку и другой инвентарь.
«А что? Полезу! — весело решает
Бусыгин подставляет к «вратам» один из крестов, из тех, самых последних, что не вынес, а прислонил к стене, и осторожно взбирается по нему, потом по царско-вратовской перекладине, пока не удается втиснуться в проем второго яруса. Он пачкается в извести и сухой грязи, но не обращает на это внимания.
А Сережка с верхотуры орет:
— Красота-то! Дядь Миш, красота-а-а!
Бусыгин с предосторожностями поднимается по ржавой, шаткой лестнице, и вот он уже рядом с ним, там, откуда когда-то медленно, торжественно, величаво и гулко рассыпались, плыли удары большого богородского колокола.
А Сережка в сумасшедшем восторге:
— Ауу! Лю-уу-ди! Аууу! Ааа!
«Ну как весенний грач!» — улыбается Бусыгин и сам замирает от восторга. Ему кажется, что перед ним открылась вся русская земля — такие неоглядные дали! И смотри в любую сторону… Все — как на ладони… И если захочешь, то и Москву увидишь!
— Рууу-сь! — басовито ревет Бусыгин.
— Руу-ссь! — звонко подхватывает Сережка.
— С ума мы с тобой посходили, — хохочет Бусыгин. И так восторженно, как, пожалуй, давно уже не смеялся. И опять ревет: — Урааа!
— Урааа! — вторит Сережка.
— Красотища-то какая! — восклицает Бусыгин.
— Эх, крылья бы! — мечтает Сережка. — Полетел бы! Урааа!
— А ведь услышат, — беспокоится Бусыгин.
— Урааа! — еще громче вопит Сережка. — Рууу-ссь! Лю-уу-ди-и! Ааа!
— Ну хватит… хватит, Сережка, — утихомиривает Бусыгин, а самому не меньше племянника хочется орать, реветь, рычать от переполняющего душу восторга.
Теплый упругий ветер ласково обтекает их, и действительно хочется крыльев, хочется лететь, кружить над полями и рощами, как птицы. Или вот зацепиться за близкое кучевое облачко, забраться в его пуховую белизну и плыть тихо в дальние дали над всей весенней Россией.
— Хорошо-то как, — говорит Бусыгин.
— Эх, красота, — вздыхает Сережка.
Они смотрят на угористое поле. Южный обширный склон весь в прозорах и проталинах: земля лоснится, словно растаявший шоколад. А посеревший мокрый наст сияет старым зеркальным серебром.
— И зачем парк свели? — печалится Бусыгин.
— А мелиорация! — искренне возмущается Сережка. — План по культуртехнике перевыполняли. Так сказать, очищали и расширяли поля. А им все равно, что корчевать! — и машет безнадежно рукой.
— Ну а директор-то ваш, Меломков? Он, что ли, не мог остановить?
— Как же — мог! Да не захотел! Я же говорил: ему на богородский клин трижды наплевать! — В голосе Сережки — неожиданная злость. Но Бусыгин не замечает, он удивлен другому:
— Смотри-ка, как Вёстка разрослась! Вот это да! А в наше-то время совсем небольшая деревня была.
— Там булановский колхоз «Красная
заря», — поясняет Сережка. — Лучший в районе.— Нет, ты посмотри, посмотри! — продолжает удивляться Бусыгин. — Села-то и деревни сохранились только вблизи дороги. Так сказать, тракта. Или совсем рядом, как та же Вёстка. А сколько же исчезло?! Только вон облезлые церкви торчат.
— Стремительный век науки и техники, дядь Миш. Век космоса, — иронизирует Сережка.
— Это я все понимаю, — задумывается Бусыгин. — Но лучше бы деревню сохранить. Лучше бы! А то вон смотри, как плодят садоводства. Понимаешь?
Но Сережка молчит: эта дядина мысль ему не вполне ясна.
— Не понимаешь? Так вот: лучше бы из города в деревню на лето ехали. Честное слово, лучше! Связь бы не нарушалась. Понимаешь?
— Нет, дядь Миш, ничевошеньки уже не выйдет. Знаешь, как у нас люто против дачников настроены?
— Это почему же? Да и кто?
— Не знаю, — пожимает плечами Сережка. — Честное слово, не знаю. Говорят, что работать мешают. А почему — не знаю. Мне б, например, никто не мешал. Ведь не лезли бы они под колеса, правда? А жить бы веселее стало. Как бы на виду. Нет, я лично не возражаю.
— Ну а кто же лют к дачникам? Опять Меломков? — недобро усмехается Бусыгин.
— А то нет! — восклицает Сережка. И загорается: — Прошлой осенью мы с Вовкой и Ленькой Базиными как уговаривали директора, чтобы отдал нам богородский клин. Значит, хотели доказать, что тоже можем выращивать кубанские урожаи, как Буланов. Мы, правда, условие ставили: чтобы считалась эта земля нашей. То есть как наше личное поле. И чтобы мы на ней были от начала и до конца. И, значит, чтобы без всяких указаний этой девки-агрономши. Пусть сидит в конторе и бумажки перебирает. Она же, дядь Миш, поверишь, пшеницу от ржи отличить не может!
— Ну уж это ты загибаешь, — не соглашается Бусыгин.
— Вот тебе истинный крест, дядь Миш! — клянется Сережка. — Она же у нас по направлению, на институтской отсидке. Она же по цветоводству кончала. Точно тебе говорю! Диссертацию пишет.
— Ну ладно, а Меломков-то что?
— А что? Не хочет! Отшучивается: кто меня возить будет? Да любой другой, говорю. А он: погоди чуток. Мол, дурь сама по себе выветрится.
— А почему все же?
— А потому, что всю систему менять придется. Сейчас кто за поле отвечает? Да никто! Урожай не вырастили, а виноват кто? Одна госпожа Погода. Разве так можно? Вон бабка рассказывала, как раньше с землей возились! А сейчас, значит, сама корми, матушка.
Сережка возбужден, раздосадован. Бусыгин говорит:
— А я в газетке читал про это… про личное поле.
— Во, во! И мы читали. Но разве газетка — указ для Меломкова? — Сережка впервые назвал директора по фамилии, причем жестко произнес ее, с недовольством. — А он знаешь что нам демагогничает? Ну это: демагогию вправляет. Эко, говорит, хватили — личное поле! — Сережка передразнивает барственно-небрежную манеру меломковской речи. — Что мне, для вас хутор открывать? Ты понял, дядь Миш, — хутор! Выходит, мы назад, к капитализму тянемся. А мы-то: как лучше, с ответственностью! А он: пока таких постановлений нету, и у нас ничего не будет. Вот и все! И разговор окончен!