Нулевая долгота

Комната Кости — и его жилье, и его мастерская. В ней ничего не изменилось после смерти Клары Леонардовны. Первая жена Кости — звали ее Лина — пыталась все переделать; они разругались и разошлись. Вторая, Галя, не пыталась ничего переделывать, она оказалась деловой и прижимистой. Галя построила кооперативную квартиру, родила дочь, заставила Костю заняться плакатами — хороший заработок! — и вступить в Союз художников. Она купила ему автомашину «Москвич», а кроме того, взяла садовый участок по Курской железной дороге и чуть ли не сама построила там дом…

Костя, конечно, ей изменял направо и налево, оставаясь вольным, без присмотра, в своей мастерской, то есть в своей родовой комнате. Но однажды, а было это года два назад, Галя неожиданно появилась в мастерской и, конечно, застала его с очередной любовницей. Она быстро, по-деловому, с ним развелась, забрав себе все, кроме «Москвича». Галя — фурия! Не знаю, изменяла ли она ему, но как только их развели, Галя вышла замуж за какого-то инженера. Костя иногда тоскует по дочери, а о Гале не вспоминает. Собственно, тогда, два года назад, мы с ним вновь и сблизились. Нас связывало одиночество и, пожалуй, неистребимая память детства…

Костя достает два стакана, я прошу налить мне чуточку. Себе он наливает полный. Колбасу и сыр мы даже не перекладываем на тарелки, а просто развернули толстую грубую бумагу, батон порезали прямо на испачканной тушью и цветными чернилами клеенке стола.

Костя выглянул в коридор, закричал:

— Люсина! Сделай чайку!

Но ответа не последовало.

— Видно, еще не пришла из детского сада, — пробормотал он.

— А разве она в детском саду работает?

— Да, устроилась туда бухгалтершей. Будем! — Костя поднял свой стакан, выпил, поморщился, понюхал кусочек хлеба.

— Костя, а что ты изобразил в бане? — спросил я.

— Погоди, Лешка. — Он рылся в стопке ватманских листов и наконец достал нужный. На нем стоял обезьяноподобный Кузьма Михайлович. Его руки тянулись чуть ли не до пят, а уши были похожи на раструбы граммофона. — А ведь хотел сделать психологический портрет, — зло сказал Костя. — Но видишь, по привычке потянуло на карикатуру.

Костя безжалостно разорвал лист и бросил его на пол.

— Зачем ты так?

— Надоело все, Лешка, — мрачно выдавил он.

Костя часто впадает в тяжелую меланхолию. Он становится гневным и безжалостным и в это время может уничтожить все, что попадет ему в руки. Вывести его из состояния разрушительной подавленности очень трудно. Вот и сейчас он впал в такое состояние. Костя сидел, опустив голову на руки, и смотрел в пустой стакан.

Я вытащил из папки его рисунок. Он с удивительным сарказмом изобразил, любопытствующую толпу — настоящий человеческий зоопарк: человек-заяц, человек-бык, человек-волк, человек-баран, человек-воробышек… В людях легкими штрихами были намечены прототипы животного мира. Мне стало смешно. Я смеялся. Костя скучно на меня глянул, скосив глаза, но не двинулся.

— Слушай, это удивительно! — восторгался я. — Это смешно! Это по-настоящему смешно!

— Так думаешь? — спросил он.

— Да что тут думать? Я смеюсь! Слушай, это удивительно! А кто же я?

— Ты ирландский сеттер, — сразу ответил он.

Видно, давно уже определил мое сходство. Но я удивляюсь:

— Почему сеттер? Почему ирландский?

Он молча встает, подходит к старинному книжному шкафу, красиво отделанному замысловатой резьбой, и достает «Энциклопедию животного мира». Полистал и открыл картинку рыжего грустного пса, довольно симпатичного. Возможно, во мне есть какое-то с ним сходство. Я нисколько не возражаю. Мне весело. «Гав-гав!» — смеясь, лаю я и спрашиваю:

— А душа у меня собачья?

— Может быть, и собачья.

— Ну в каком хоть смысле? В смысле преданности? — смеюсь, не могу успокоиться я.

— Не знаю, — бормочет Костя и вдруг зажигается: — Вот прихожу в бухгалтерию. В большой комнате только женщины, человек десять. Одна — корова, другая — крыска, третья — квочка, а главная бухгалтерша — волчица. Для меня картина ясна. Корову можно убедить лаской, комплиментом — не взбрыкнет. Крыску? Даже когда у тебя абсолютная правота, все равно зубки покажет: лучше обойти. Квочку? Та настолько озабочена деловым навозом, что и не поймет, о чем просишь. Только и будет кудахтать: «Не могу! Потом!» А волчица? Ей надо что-то в пасть, самую безделицу, но обязательно, и хвалебно-признательные словеса — смилостивится, и сразу решишь свою проблему. — У Кости в глазах мучительное страдание. — Лешка, часто не могу смотреть на человека. Рука тянется изобразить его суть, непривлекательную суть, понимаешь?

Костя встает, снимает со шкафа огромную, тяжелую папку, кладет на стол.

— Смотри!

— Что это?

— Иллюстрации к рассказам Зощенко.

Это удивительная графика. Удивительно смешная! Как рисунок любопытствующей толпы в бане. Ну что за талант в человеке! Я в восторге.

— Меня давно тянуло проиллюстрировать Зощенко, — поясняет Костя, вновь наливая себе в стакан водки. — Стал вчитываться в него, и вот это пришло.

— Костя, почему раньше ты мне этого не показывал?

— А кому, Лешка, это нужно? — сумрачно спрашивает он. — Ведь ругать начнут: пошлое зубоскальство! противоречит Зощенко!

— Наоборот, прекрасное дополнение, — возражаю я.

— О, брось, Лешка! — не соглашается он.

Властная женщина

В дверь кто-то стучит, и она открывается: в комнату входит модно одетая женщина. Костя сердито-испуганно глядит на нее, вскакивает, хватает папку и судорожно завязывает тесемки. Он торопливо кладет ее на шкаф.

Во взгляде женщины спокойная властность. Она снимает темно-зеленое кожаное пальто и небрежно бросает на диван. Ведет она себя уверенно, даже с вызовом, будто хозяйка здесь. Смущенными выглядим мы. Она протягивает мне руку:

— Антонина…

— Алексей, — бурчу я.

— Вы тоже художник?

— Да.

— Посмотри, как он рисует, — вдруг заискивающе говорит Костя, суетливо схватив ватманский лист с Кузьмой Михайловичем.

Я не узнаю его. В нем торопливая оправдательность провинившегося мальчишки.

— Опять банная серия? — со снисходительным сарказмом замечает Антонина. — Однако недурно.

— Простите, что недурно? — недружелюбно спрашиваю я.

Она мне не нравится. Раздражает своей самоуверенностью, снисходительностью. Я в принципе очень терпим к людям, к их недостаткам, но едва переношу заносчивость и высокомерие. А эта даже подчеркивает свое непонятное превосходство над нами. Я мрачнею. Она мгновенно улавливает это и тут же меняет тон, манеру держаться. С улыбкой говорит мне: