Нулевая долгота

— О, как прекрасно, маэстро! — удивленно нараспев произнес матрос Леня. На его лице погасла улыбочка, и передо мной был совершенно другой человек — скуластый, с жестким провалом щек и недобрыми глазками. Встреть я его без «улыбчивой маски», не узнал бы! — Прекрасно, прекрасно, маэстро, — твердил он, не решаясь что-то сказать. Наконец решил, его глазки жестко меня сверлили. — Слушай, есть к тебе предложение.

Неожиданный переход на «ты» резанул меня: опять это хамское тыканье! Но я молчал, ожидая продолжения. Он тянул. Я смотрел на море. Было солнце, яркое весеннее солнце, и у берега лежал удивительный синий пласт. Захотелось пойти к морю, помечтать одиноко.

— Ну, что за предложение? — нетерпеливо спросил я.

— Деловое предложение, маэстро.

— Ну, какое? Говорите.

— Займемся бизнесом.

— Что? — удивился я.

— Бизнесом займемся, — твердо сказал он. — Создаем фирму: ты рисуешь портреты, мы их продаем.

— Пожалуйста, мне не тыкайте.

— Извините, Алексей. Но я думал, что мы стали друзьями. — Он опять был в лисьей, «улыбчивой» маске.

— Ну, продолжайте.

— За такой портрет пять червонцев можно брать! — заявил он. — А времени-то заняло всего час! Три-четыре портрета в день, двадцать пять в неделю, сто в месяц — пять тысяч рублей! Рамки мы сами сделаем, а цену мои ребятки выколотят, будь спок! Две тысячи вам, Алексей, остальное — наше, — мечтал вслух Леня Лис. — Будем путешествовать по югу — из города в город, а? Фирма, а? Летний сезон, Алексей, а?

Я выслушал молча, возмущаться не стал. Собрал этюдник, спрятал туда портрет. Достал пятьдесят пять рублей и протянул Лису. Он нахмурился, помрачнел, злился: я убивал мечту. Он даже не шевельнул рукой, чтобы взять деньги. Я тоже разозлился, с вызовом бросил их на землю.

— Пожалеешь, падло, — процедил он сквозь зубы.

На аллее появились тупорылый Уголовник и развязный Котенок.

Я был взбешен, схватил этюдник и замахнулся на Лиса. Он ловко увернулся и даже успел подцепить с земли деньги. Те двое бросились ко мне. И вот того, тупорылого Уголовника, я со всей силы саданул этюдником. Он свалился, взбрыкнув ногами, и ошалело пополз в кусты. Котенок сбоку, но не сильно, ударил меня в лицо и тут же трусливо побежал вслед за Лисом. Откуда-то появились люди, возмущались. Я быстро выбрался из толпы и уехал в Мисхор.

Ночь я провел в кошмаре. Мне все казалось, что Лис и его дружки крадутся по лестницам на мой десятый этаж, проникают с крыши на балкон. Я готовился с ними драться, но они не появлялись. Я извелся в ожидании. К рассвету я проснулся. В окне была светлая синева. И было тихо-тихо. Еще даже птицы не щебетали. Утро лишь приблизилось. И вдруг я с ясностью понял, что ко мне вернулось радостное нетерпение — работать! Я постоял на балконе, забыв о Лене Лисе и компании, дожидаясь пронзительного света из-за горы — начала дня. Но было очень прохладно, и я дождался лишь дружного птичьего щебета, но птички еще не вспорхнули, не полетели. Неожиданно я ощутил себя парящим над кипарисами, над густой чернотой моря, туда, в облет горы, чтоб увидеть восходящее солнце. И это было до странности реально. А когда я вновь залез под одеяло и тут же заснул, то уже во сне абсолютно свободно, как птица, полетел. И летал повсюду, куда хотел, и наяву видел, как течет, извергаясь, свет пред тем, как взойти светилу. Говорят: если взрослые летают во сне, то, значит, влюбились. Похоже, что так.

* * *

Я переселился в Алупку и снял большую стеклянную веранду с маленькой комнаткой в совершенно пустом доме на склоне Ай-Петри. С веранды — изумительный вид: Алупка крышами домов, как ступенями, спускается к морю. В зелени парка каменный красавец дворец графа Воронцова. Берег моря в глыбах горного обвала. Прелестно! Хочется разбежаться по крышам домов, взмахнуть руками, будто крыльями, и лететь в морские дали!

Брожу с этюдником по Воронцовскому парку и верю в непременность встречи с Варенькой. Не может она не гулять по аллеям парка, не может того быть, чтобы мы не встретились. Но дни проходят, а ее все нет. Пишу зелень и море, совершенствуюсь в полутонах.

В то солнечное утро я очень рано отправился вниз, к морю у Воронцовского парка. У меня там есть облюбованный плоский камень, на котором делаю бесхитростную зарядку и с которого удобно умыться и обтереться морской водой. Но в это утро мне сразу, до завтрака, захотелось приступить к работе.

Вокруг горных глыб, возвышающихся из воды, по мелководью разрослись густые водоросли. Вырванные и выброшенные в шторм на прибрежную гальку, они коричневой бахромой очертили предел натиска волн. Мне захотелось пописать в коричневом цвете — синева и зелень уже поднадоели — и поупражняться в изображении хрупкой причудливости высушенных солнцем водорослей: почувствуется ли эта сухая хрупкость в красках на холсте? Этюд «После шторма» меня увлек, и что-то мне удалось: особенно, по-моему, всепроникающее торжество солнечных лучей. Коричневая бахрома получилась невпечатляющей, даже скучно-заурядной, но необходимой частью этюда.

Поднимался я в кафе по крутым, узким улочкам старой Алупки. На асфальте уже попадались густые кровавые плевки туберкулезных больных: будто лежали выплюнутые кусочки легких. Эти плевки меня убивают — становится грустно, появляется какая-то виноватость, а радость творчества улетучивается: в общем, печалишься. Я думал писать после завтрака прозрачную прибрежную воду. Море было удивительно тихим. Вода просвечивала насквозь, и видно даже было, как в ней слоится соль. Так в кипятке слоится тающий сахар. Но я понял, что должен сделать уходящую вниз, к виднеющемуся морю, улочку с низкими татарскими домами и серый асфальт с кровавым плевком, и со спины — кашляющую тонкую фигуру. Удастся ли мне передать то, что испытываю я, видя эти выкашлянные живые легкие? Но я должен это сделать! И как-то со стороны (Грудастова, Потолицына) подумал о себе: ну вот зачем именно это? Ну, пройди мимо, не замечай! Ведь это по-разному можно истолковать, разное можно увидеть, разве не так? Но для меня это трагедия, печальная человеческая трагедия — и это Алупка в радостное солнечное утро! И ничего я не истолковываю, а просто изображаю! Да, чаще всего то, что тревожит душу, и то, о чем она болит.

Сосредоточенный уже на «Старой Алупке», задумчивый, сидел я в кафе, никого не замечая, и жевал вторую порцию сосисок. После работы, надышавшись легким йодистым бризом, я хотел есть, как троглодит. И вдруг я почувствовал на себе осуждающий взгляд. Именно почувствовал, но мне не хотелось поднимать глаза, чтобы даже взглядом с кем-то общаться, и все же поднял. На меня смотрела… Варенька!

Я растерялся.

Она сидела в стеклянном углу, спиной к старому кипарису и далекому волнистому морю, покрытому дымкой, как помятой серебряной фольгой. Перед ней были чашечка кофе и тарелка с бисквитным пирожным, которое она нехотя ковыряла ложечкой. Яркое солнце наискось пронизывало угол кафе, и ворсинки на ее пальто сверкали хрустальными иголками. Солнце, казалось, пронизывает и ее, отчего ее личико было прозрачным, голубоватым, — возможно, отражалась, разбрызгивалась синева глаз. Она капризно поджала блекло-сиреневые губки и упорно теперь не желала на меня взглянуть.

Я подошел к ней.

— Вы меня помните?

— Конечно, помню, — очень просто, но печально ответила она.

— Я уже несколько дней вас ищу.

Она грустно смотрела на меня, вздохнула, пояснила:

— Меня уложила в постель Зинаида Павловна. На целую неделю, представляете? А у меня никакого воспаления легких не было. Ведь правда же, ужасно страдать, не зная, за что?

Она говорила так доверительно, будто мы были давние добрые знакомые, а я знал о ней все и, конечно, осуждал эту деспотичную Зинаиду Павловну.

— Можно, я подсяду к вам за столик? — спросил я.

— Нет, ни за что! Вы так неприлично много едите! — возмутилась она. — А я вот шестьдесят седьмое пирожное не могу съесть. И все равно ни на грамм не поправилась, а даже похудела — и добавила: — Ну, вы, конечно, подсаживайтесь, я же пошутила.

Я перенес свои тарелки с едой и стаканы со сметаной и чаем. Она с искренним недоумением смотрела на все это.

— Неужели вы все съедите?

— Еще и не наемся, — улыбнулся я.

— Как вам не стыдно столько есть! — опять шутливо упрекнула Варенька.

Удивительно: мы увиделись с ней второй раз, а как будто бы знаем друг друга всю жизнь. И в то же время следующий ее вопрос касался знакомства:

— А я забыла, как вас зовут.

— Алексей, — сказал я.

— А по отчеству?

— Неужели я старик?

— Конечно, дедушка, — весело рассмеялась она. — Вон какую бороду отпустили! Мой Володька тоже однажды захотел отпускать бороду, и я его едва отговорила от этого.

При упоминании Володьки она опечалилась. Я спросил:

— Варенька, вы, наверное, студентка?