Нулевая долгота

* * *

То было семьдесят восьмое пирожное.

День выдался изумительный. Солнце, по-детски радостное, пронизывало стеклянный угол. Лучи, казалось, можно было щупать. От солнечного обилия все сверкало; люди улыбались, и Варенька тоже. Ослепительный поток пронизывал насквозь ее свободную белую кофточку и как бы поглощал Вареньку, отчего она воспринималась совсем бестелесной. Один из лучиков запутался в ее пепельных волосах, и они светились изнутри. И вся она как-то сияла внутренним светом. И особенно прелестна была синева ее чистых больших глаз, излучавших в мир доброту и радость…

Я не помню, сколько работал. Варенька утверждает, что больше трех часов: она даже пропустила обед. Я был настолько одержим, поглощен собой, что не слышал ее вопросов, не замечал толпившихся сзади людей, которые тоже о чем-то говорили. Похоже, так и было, потому что когда я понял, что все, положен последний мазок, я испытывал обморочное состояние, невидяще, беспонятливо побрел вон из кафе, меня кто-то догнал, усадил на ступени, отпаивал водой. Сердце мое упало, я едва дышал, силы оставили, и только сознание, что все кончено, запечатлелось в памяти. И еще неверие, что это сделал я. Неужели я?!

Потом сознание и силы стали возвращаться. Варенька сидела около меня, прижавшись плечиком, держала за руку и преданно, жалостливо заглядывала в глаза.

— Ты видела? — пугаясь вопроса, спросил я.

— По-моему, замечательно, — прошептала она. — Вы замечательный художник.

— Зови меня на «ты», Варенька.

— Хорошо, Алексей. Алеша, — добавила она нежно.

Мне стало восторженно радостно. «Алеша! Алеша!» — стучало в висках. Я был уже такой сильный, что мог бы перевернуть весь мир.

Мы поднялись. Люди почтительно толпились у мольберта, перешептывались. Как-то неловко было нарушить их созерцание. Мы постояли тоже. Варенька держала меня под руку, прижавшись ко мне. А мне все еще было странно сознавать, что это сотворил я. Все же что-то высшее водило кистью. Я знаю: любовь!

— Варенька, подари мне еще часок. Идем ко мне на веранду?

— Хорошо, — сразу согласилась она.

Подъем в гору сильно утомил ее. Она мучительно часто дышала. Синеватая бледность погасила счастливое сияние ее личика. На высоком лбу мириадами зеркальных осколков сверкала испарина. Малиновыми пятнами болезненно рдели щеки.

На веранде, сияющей, горячей от солнца, они в изнеможении упала в соломенное кресло.

— Боже мой, какая прелесть! — воскликнула она, изумленная панорамой синего моря.

Я подвинул небольшой круглый столик к креслу, принес тарелки, вилки, стаканы. Варя не замечала моих приготовлений, в задумчивости покачиваясь в кресле. Я налил в стаканы вина. Это был золотистый «кокур».

— Выпьем вина, Варенька, — предложил я.

— За тебя, Алеша, — сказала она, благодарно взглянув на меня.

— За твое выздоровление, — сказал я.

— Боже, как мне хорошо, — прошептала она.

Это было блаженство. Мы молча жевали бутерброды с сыром. Я еще выпил вина.

— Когда кончается одно, начинается другое, правда? — спросила она.

— Правда, — согласился я.

— Мне кажется, что я влюблена, — прошептала она. — Как славно! — И она тихо, удивленно засмеялась.

— Варенька, ты чудо, — прошептал я.

— Ой, как приятно такое слышать!

— Ты чудо, — повторил я.

Мне хотелось упасть на колени и целовать ей руки. Я едва сдержался. Я пошел варить кофе. Когда я вернулся, Варенька спала. Она была прекрасна во сне. Ее головка откинулась на спинку кресла, чуть склонившись набок, и изумительно открылась белая лебединая шея. А выражение лица было блаженно-счастливым, совсем детским! Я готов был плакать от умиления. Я принес одеяло и укутал ей ноги. И вдруг в восторге припал к ее маленькой тонкой руке, осыпая ее поцелуями. Я боялся, что она проснется и мне будет очень стыдно, но она блаженно спала. И тогда я сел на пол у кресла и — еще! и еще! и еще! — целовал ее теплую ладошку.

А вокруг затаилась, застыла солнечная тишина. Ничто не шумело, не шелестело, не вскрикивало. И вовсю изливался щедрый лучистый свет.

Я поставил Варин портрет в угол напротив себя. Я смотрел на портрет и на спящую Вареньку и целовал бесконечно ее ладошку. И думал о своей жизни. И мне казалось, что вся предыдущая жизнь была лишь подготовкой к встрече с Варенькой, к тому счастью, которое я теперь испытывал.

На моей пустынной улице, круто взбирающейся в гору, я увидел мужчину и женщину. Я сразу узнал Зинаиду Павловну, хотя ни разу ее не видел. Это была невысокая полная блондинка лет пятидесяти. По-спортивному подтянутый, холеный мужчина, вероятно, был Эдуардом Александровичем. Я вышел к калитке.

— Варя спит, — предупредил я.

— Нехорошо вы поступаете, — с напускным недовольством упрекнула Зинаида Павловна. — Придется отменить сеансы.

— Я уже закончил, — сказал я.

— Ну, тогда показывайте, — повелительно потребовала она.

После подъема в гору Зинаида Павловна дышала тяжело, и ее вдохи-выдохи заканчивались характерным присвистом туберкулезного больного, из тех, кому когда-то резали легкие, освобождая их от каверн. Но Зинаида Павловна не обращала на свой присвист никакого внимания. И эта ее незабота о впечатлении, которое она произведет на меня, вся ее прямолинейная открытость, повелительность в голосе заставляли уважать эту женщину и даже подчиняться ей. Эдуард Александрович явно был при ней, а совсем не наоборот.

Я провел их на веранду. Они на цыпочках прошли мимо спящей Вареньки и молча остановились у портрета. Я остался в дверях. Зинаида Павловна поманила меня рукой к себе.

— Замечательно, Алексей Сергеевич. Просто замечательно, — прошептала она.

— Великолепно, — подтвердил Эдуард Александрович.

— Вы, наверно, известный художник? — поинтересовалась Зинаида Павловна.

— Нет, — сказал я.

— Значит, будете, — безапелляционно заявил Эдуард Александрович. — Достаточно одной выдающейся вещи, чтобы потом все шло само собой. Не так ли?

— Не знаю, — возразил я. — Я не думаю о славе. Я только хотел, чтобы Варенька на полотне была такой же прекрасной, как и в жизни.

— О, это очаровательный человечек, — вздохнула Зинаида Павловна. — В ней все прекрасно, кроме болезни.

— Красота спасет мир, — заявил Эдуард Александрович как-то ни с того ни с сего.

Зинаида Павловна недоуменно на него посмотрела.

— Это утверждение Достоевского, — надменно пояснил он.

— Ну и что? К чему показывать эрудицию, Эдя? — иронично и недовольно спросила она. — Красота мир не спасет.