Нулевая долгота

— Проклятие им! На всю жизнь проклятие! Пусть с могилами их родителей поступят так же! Пусть…

— Успокойся ты, трын-трава! — резко требует Иван. — Чего ты сбесился? Понимать надо: глупость детская. И давняя! А он разошелся теперь! Ну чего сверкаешь злобно? Я что, тоже виноватый? Ну вот так, трын-трава!

Гугин опомнился, меркнет лицом; обмяк, сгорбился. А Иван наседает:

— Что тебе-то до князей? Вроде не родственники? Или в родстве состоишь? Кем тебе старый князь доводится?

— Не мне, — резко бросает Гугин. — Но я протестую. Сколько же можно все переделывать? Сколько еще? Работать надо! Работать!

— Работать-то работать. Само собой. Но тебе-то что до князей? — настаивает Иван.

Гугин подозрительно и затравленно смотрит на него, соображая, что ответить. Но уклоняется:

— Я вот что попросить тебя хочу, Иван Михайлович. Ты уж сделай милость…

Но Иван не отпускает:

— А что, Константин Васильевич, правду старухи болтали, что твоя Василиса — дочь того князя?

Гугин долго молчит, наконец с вызовом вскидывает голову:

— А хотя бы и так!

— Ага, княгиня, значит. Кня-ги-и-ня, — с почтением произносит Иван. — Однако старухи болтали, что князь-то от прислуги ее прижил. Хотя, конечно, оно одинаково.

— Вот именно, — недовольно бросает Гугин.

— А жизнь — это мудрость, — принимается рассуждать Иван, хитро прищурившись. — Когда повезет не туда, то только держись. Вот, может, если, конечно, по-бывалочному, то твоя Василиса-то точно в стопроцентных княгинях ходила. Хозяйкой бы могла здесь быть. Не то что этот Семка Пантыкин. Нет, правда. А что? Места округ нас знаменитые.

Иван с важностью крутит головой. Снежная крупа перестала сыпать. Небо приподнялось, опять голубеет. Из-за сизой тучи белым пламенем вырывается холодное солнце. А сама туча тяжело уплывает к югу. Кривобоко по ветру, глупо каркая, проносится серая ворона. Старые липы коряво выгибают растопыренные сутулые ветви. Ворона садится на качкую вершину одной из них и замолкает.

— Все было, чего только на свете не было? — с притворным вздохом произносит Иван. — И князья были. Тугариновы! А теперь хоть умри два раза, а княгиней не станешь. Так ведь, Константин Васильевич?

Он, конечно, чуть юродствует, и Гугин это понимает, а потому молчит. Ему и неловко, и стыдно за ненужный срыв и тем более за ненужное признание. Иван же продолжает:

— Но на склеп у вас обширные права. Это точно! Ты только дело оформляй, Константин Васильевич. И без задержки. Сам знаешь, торопиться надо. Правильно?

Гугин недоуменно уставился на него, и вдруг невольная улыбка трогает лицо. И несмотря на то, что зол, раздражен, раздосадован. Нравится ему Иван. Как никто другой. Из всех тех, с кем он имел дела за последние годы. Жила в Окурове истинно крестьянская душа — простоватая, но не простая. И умен, и хитроват. Умеет в азарте распалиться, бывает, впадает в беспросветный мрак, но и горю чужому всегда готов посочувствовать. С искренностью да с подсказкой. И высмеять умеет, когда надо, и посмеяться. И, беря его тон, Гугин начинает говорить естественно, без надрыва:

— А они, значит, явились.

— Кто они-то — черти?

— Да нет. Братец твой с Пантыкиным. И таких из себя губернаторов представляют. Особенно этот Пантыкин. Ну такие губернаторы! — И скороговоркой: — Ибо кто почитает себя чем-нибудь, будучи никто, тот обольщает сам себя. — Покосился на Ивана, но тот слушает. — Молодые еще очень, — продолжает Гугин. — Сдается, исключительного мнения о себе. Власть губит их. Обольщает. Они все могут. Что им прошлое, Иван Михайлович? Они летят в будущее. Да, да. Ты бы слышал, как нынешний хозяин здешних мест Пантыкин расписывал, какой они град возведут. Сказочный. Сказочный! — иронично подчеркивает Гугин. — А я им говорю: нельзя возводить комплекс на Громовом поле. Это почему же? — спрашивает Пантыкин. А потому, отвечаю, что роза ветров не благоприятствует. Как это? — говорит он. А так! — говорю я. Весь ваш светлый град задохнется от зловония. Стал объяснять им — в последней нашей надежде с Василисой Антоновной. Мол, в прошлые времена у князей Тугариновых и главная конюшня — на сто лошадей, и коровник — на двести коров, и свинарник — все было за горой, где ныне Тугариновка. А Пантыкин мне: откуда ты, дед, знаешь? Вроде бы не здешний? А я ему: Семен Григорьевич, я не только про это знаю, а и про многое другое.

— И что, про череп помянул? — вскидывается Иван.

— Нет, про череп смелости не хватило. А надо бы! Стал я им объяснять: коров держали ярославских. Ты про свиней скажи, требует Пантыкин. А у самого глаз тиком, нервный он…

— Да они все, Пантыкины, психоватые, — подтверждает Иван. — А этот… этот хочет в государственные герои попасть.

— Ну уж не знаю, Иван Михайлович, куда от метит. Мы ведь с ним первый раз встретились. Однако объясняю: да, говорю, держали здесь свиней и в прошлые времена, но всего десять штук. Английской йоркширской породы. Чисто-белые свиньи. Настоящий английский бекон. Хряк, знаешь ли, восемнадцать пудов весил! Старый князь им очень гордился. Между прочим, весь приплод раскупали окрестные крестьяне. Зажиточные, конечно. Поэтому йоркширская порода в здешних местах известна. Была, конечно.

— Знаю. Дед Большухин рассказывал, — подтверждает Иван.

— Впрочем, речь не об этом. Суть в другом. Все скотные дворы стояли, как я упомянул, за горой. Там ельник! И ветер всегда гнал запахи в лес. В этом дело! А роза ветров в здешних местах такова, что ветер летит от Успенского бора, неся на своих крыльях, — поэтически-напевно говорит Гугин, — смолистые запахи, смешанные с нежным эфиром полей.

— Ну и что он? — мрачнеет Иван.

— Легкомысленно отмахнулся. Мы, мол, все по науке, все знаем.

— А Петька?

— Ах, твой братец? Он важно молчал. — Запричитал: — Знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден или горяч… Но твоему братцу не жить здесь. Вот так-то, дорогой мой, вот так-то! — с грустью заключает Гугин. Опечалившись, добавляет: — А наше время кончилось. Кончилось, Иван Михайлович. Пантыкин заявил: на следующей неделе повезут железобетонные конструкции. И сюда, на Княжину гору, и на Громовое поле. А нас будут выселять, потому что строителям нужна контора. Вот так-то, дорогой, вот так-то. Кончилось наше время.

— Значит, мечтает получить Героя, — раздумчиво говорит Иван.

— Ох, заговорились мы с тобой, — по-старчески всполошился Гугин. — Василиса-то Антоновна серьезно разболелась. Ах, совсем забыл сказать о печальной новости, Иван Михайлович. Да, да, да. Очень печальной. — И он замолчал, грустно глядя на Ивана. — Маньку-то надо вести на скотобойню.

— Как это? — оцепенел Иван. — Как это? — повторяет он, холодея.

— Да, да, да, — твердит Гугин. — Ничего не поделаешь. Нас ликвидируют подчистую. Уж ты, голубчик, возьми на себя эту миссию. Возьми, пожалуйста. — И поднимает глаза к небу, что-то шепчет. Вслух произносит: — А земля пребывает вовеки… вовеки… вовеки!

VIII

Иван побрел к Манькиному стойлу, потоптался у ворот, но входить не решился: что он скажет ей? Всякая скотина чувствует смерть не хуже человека, а тем более лошади. Наверное, поэтому и от сахара отказывалась… И, расстроенный, угнетенный бессилием предотвратить смертоубийство, Иван пошел мимо сарая-конюшни в старый липовый парк, полого спускавшийся к заброшенным прудам. Туда, где на круче возвышалась восьмиколонная беседка.

Воды в прудах давно не было. Она появлялась только в таль, разливаясь неглубокими озерцами, игриво спешила в проемы разрушенных дамб — пруды были ступенчатыми, на разных уровнях — и беззаботно срывалась упругими водопадами, искрящаяся и шумная. А в летнюю сушь это овражье, когда-то прелестное тремя темными зеркалами, буйно зарастало травой, превращаясь в настоящие джунгли. По осени же его засыпало толстым слоем листвы чуть ли не по пояс, а теперь, в октябре, обманчиво припорошило снегом.