Ню
Шрифт:
– Тебе не понять, ты рассуждаешь, как женщина…
– А я и есть, между прочим… Или ты сомневаешься?
…– Хм… Попробуй тут – засомневайся. Себе дороже…
– То-то же…
– Но оставаться вместе им все равно – невозможно. Что бы ты не говорила.
– И почему же это?
– Потому, что для этого смелость нужна и понимание, чтобы остаться – до конца, чтобы состариться – вместе… Ты знаешь, большинство разводов либо в самом начале, либо уже после сорока. Между сорока и пятьюдесятью – вот так. Человек просто пытается продлить свою молодость – пусть даже за счет другого. И с этим ничего не поделаешь. Только если двое смогли еще – до, создать и сохранить нечто такое, что поможет им преодолеть этот барьер страха, молодость – старость. Но ты и сама понимаешь, что так везет не всем. Неужели и с этим ты не согласна?
Я вздыхаю и соглашаюсь. Потому, что соглашаюсь – всегда. Пора уже привыкнуть за столько лет… Но есть же такое, к чему не привыкнуть никогда. Саня – муж мой, непредсказуем, упрям и слеп. Абсолютно. Ничего не видит. Я его боготворю и им восхищаюсь, хотя стараюсь не показывать вида. Иногда даже спорю и ругаю – специально. Но он, по-моему, все равно – догадывается. Интуиция у него…
Мы пишем книгу. Вдвоем. Уже и не вспомнить, кому из нас это пришло в голову, вообще-то, по идеям у нас главная – я. Саня говорит, что у меня эвристическое мышление. А то, что он говорит – закон… Не из-за того, что я такая бесхарактерная, вовсе нет. Не из-за того, что он – не видит. Зато слух у него – дай бог каждому, а уж – голова… Я с ним соглашаюсь потому…
Странно, вот дошла до этой фразы – и страшно стало. Не так, как бывает, когда подумаешь о чем-то и сама себе завидуешь – тьфу-тьфу, чтоб не сглазить. Неужели мне – и такое привалило. Нет. А вот… Мне это уже не в первый раз в голову приходит: а вдруг, это все – выдумка? Потому, что иначе – как такое возможно. И сразу страх, как хлыстом… Выдумка я его – и все. Просто. Ведь быть рядом с ним, с Саней, это же такое счастье, которого просто, ну не может быть. Потому, что не может быть – никогда. А тогда – что остается? И я молюсь про себя каждый раз, пожалуйста, любимый, выдумывай меня подольше,
2
Если очень долго крутить педали,
можно объехать вокруг земного шара.
А можно вместо этого смотреть на тебя и все.
Сколько хочу.
И тогда – зачем весь земной шар?
…– Только бы он говорил со мной, только бы я – отвечала.
– Люсь!
– Что, Санечка?
– Обед скоро у нас?
– Так готов уже… Накрывать? Где, на веранде?
– Исключительно. Исключительно – там. Потому, что – воздух…
Мы обедаем вдвоем и смотрим на заходящее солнце. Дети уже разъехались, друзья… Старые, настоящие, которых – раз, два – далеко и лишь изредка по телефону. Новые, не то, чтобы нет, но…
А солнцу – все равно. Оно встает и садится строго по часам. Правда, Саня его не видит. Вот уже десять лет. И уже десять лет – не летает. Он ведь летчик, Саня мой… А сейчас, его глаза, его жизнь, его небо – я. Только.
Эта книга… Она могла бы спасти нас, пожалуй. Его, Саню, а значит и меня, но как узнать, существую ли я на самом деле?
Я подхожу к нему и глажу его бритую голову, сажусь к нему на колени, прижимаюсь щекой к его невидящим глазам и молча плачу. Он целует меня в самый уголок рта. Ему – солоно… Солнце садится.
– Саня, скажи мне…
– Все, что хочешь…
– Скажи, есть ли я на самом деле?
Но в этот момент солнце садится и я слепну – тоже.
– Пойдем в дом, милая моя, уже прохладно, солнце село. Я же – вижу…
3
Ты пишешь книгу и не смотришь на меня.
А ведь твоя книга – это я…
Раньше у него было – небо. И глаза. И я, конечно, но я – потом.
Потому, что у мужчин – так…
Потом небо кончилось, потому, что кончились глаза. Есть такая болезнь – не помню, как называется, заболел, а лечения – нет… И зрение – ушло. Какие уж тут полеты. И я придумала книгу. Чтобы он выжил и жил дальше. Знала – меня одной ему мало. Потому, что у мужчин – так…
– Люсь… Слушай, я вот что думаю…
– М-м-мм?
– Ну, не спи, погоди немножко… Люсь…
– Ну, что? Ну?
– Я говорю, вот когда Герка выходит из дома и видит Алю…
– Сань, ты совесть имей, а…
– А что?
– Третий час ночи, вот что… Сплю я. Вернее – спала… Ну, чего?
Я сажусь на кровати и кладу комп на колени. Открываю файл и погружаюсь. Именно – погружаюсь, по-другому не скажешь.
– Так… Ну?
– А я себе все время вопрос задаю – вот почему он на нее внимание обратил?
– Не знаю… Может – запах?
– Какой запах? Причем здесь…
– Какой… Обыкновенный – запах и все. Как у животных, как у собак. Они от запаха – балдеют…
– Ты серьезно?
– Вполне. Вот ты помнишь, как от меня пахло, когда мы в первый раз встретились?
– Нет… Понятия не имею.
– А я твой одеколон – как сейчас…
– Это что же, это у всех женщин так, да?
– Про всех – не знаю… Но запах – это очень важно…
– Я понял… Н-да…
– Уже можно снова спать или как?
– А если – или как?
– А как – или как?
– Ну… Вот так… И вот так…
– Атеперь… ага… еще, ну…
…Существую, конечно. Иначе, откуда бы мне знать, что такое – блаженство?
4
– Я устала. Давай сделаем перерыв.
– Ну что же. Объявляю перерыв на блаженство…
Я старалась. Как же я старалась…
Чтобы все было, как раньше, чтобы – ни в чем и никогда.
Чтобы мой мужчина не знал, что я его – жалею. Потому, что…
Слышать его, слушать, слушаться – даже и стараться не надо было. Это было… вот, как – небо…
Я пыталась сделать нашу жизнь – земной. Раньше – до, во всем был воздух, синева, горизонт. Даже, когда мы ссорились, он говорил: – И дождь обрушил груши… А когда я плакала – Ну вот – облака налакались…
Теперь он перестал так говорить. И мы – перестали ссориться, а я – перестала плакать. Когда становится совсем невмоготу, впиваюсь ногтями в кожу – до крови. Иногда – помогает. Или бросаюсь лук резать. Я – хитрая…– Люсь, а Люсь! Представляешь, у меня тут самая кульминация! Иди сюда, помоги, а…
– Иду, иду, иду…
– Слушай, а бутербродик не сделаешь? А то на меня всегда в напряженные моменты голод нападает – ты же знаешь. И чтобы, как я люблю – сыр, колбаска… И чайку бы, а? Понимаешь, финиш, ну вот – финиш…
Я ворчу что-то про то, что не служанка, а сама – ужасно рада, ведь поначалу-то, когда – только-только видеть перестал – он ничего, вот совсем ничего не просил. Все – сам… Будто стыдился. Будто не было стольких лет – вместе. Будто не хотел, чтобы я была не только жизнью его, но и глазами – тоже. Потому что – страшно. От глаз ничего не скроешь. Особенно, когда они обращены вовнутрь. Особенно – своей собственной слабости.
Но – книга… Книга могла бы помочь…
5
– Сколько звезд на небе?
– Не все ли равно. Главное – в другом.
– В чем же?
– Хватит ли времени – все их пересчитать…
– У меня ничего не выходит…
– Что? Что не выходит?
– Ничего. То есть – все. Я не знаю, как ее закончить. А ведь концовка – самое главное. Без нее никуда. Помоги мне, Люсь, а?
Он никогда раньше так не говорил, во всяком случае – со мной. Никогда. Но с тех пор, как мы пишем книгу, он совсем перестал меня… стесняться. Сторониться… Он говорит. О своих страхах, о боли, обо всем. Пусть не напрямую, пусть через книгу, но – говорит. Настолько откровенным можно быть только с самим собой. Или с тем, кого любишь и кому веришь – как себе.
Значит, у нашей любви – второе дыхание?
Или все-таки он говорит сам с собой? И опять выходит, что меня – нет?
– Ну, вот. Давай поглядим вместе, Саня…
– Нет. Я не знаю. Это все бесполезно.
– Саня, такого слова – нет. Нет – и все…
– Откуда тебе знать?
– А вот – знать! Во всем есть свой смысл и своя польза.
Стоп! Ну, куда меня занесло. Сейчас, вот сейчас он произнесет эти непоправимые слова, и снова меня отбросит назад – от него, его рук, его губ, запаха… Господи, если ты есть, научи меня, как ответить – на эти его слова… Они вот-вот сорвутся с его языка…
– И какая же польза в том, что я…
Только бы… Ну…
– Даже в этом – в том, что ты потерял зрение – тоже – да! Вот в этом! – я хлопаю ладонью по крышке компа. – Это же на Букера тянет, не меньше, ты сам знаешь! Разве – нет? Ну – скажи…
И я обнимаю его и пью его запах, и обмираю – ну?
А он что-то там ворчит, но, вроде – улыбается. Опасность миновала, я – рядом, я – нужна.
Значит – я существую?
Чертовски это приятно – существовать… Попробуйте, а……Книга подходила к концу и я не знала, не представляла себе – что дальше.
– Люсь!
– Что, Санечка?
– Я спросить хочу, а? Насчет названия.
– Ну, это же совсем просто…
– А я вот застрял и ни туда, ни сюда. А ты что – уже придумала?
– Конечно. Это же у тебя роман в письмах, так?
– Да… И – что?
– А ты помнишь, как мы в молодости письма друг другу писали? И как их подписывали?
– Погоди, погоди… Что-то такое…
– Мы их подписывали – C-Лю… Саня – Люся – Любовь…
– А что, название – вполне… С-Лю… Слушай, годится! А тебе-то как – нравится? – он смотрит на меня удивленно-виновато и улыбается. И я улыбаюсь – тоже, потому, что вот и еще одна секунда счастья на моих песочных часах…
6
Время вовсе не идет вперед.
Время идет – по кругу.
Часы видели? С циферблатом?
Вот, примерно, так…
Первая наша книга была о летчиках. Ни о чем другом он в тот момент даже и писать бы не стал. Это было, как фантомные боли. Спасение было в том, чтобы об этом кричать, и я подала ему эту идею. Помогло. Мы написали ее за три месяца – повесть с хорошим концом.
Вторая была про врачей.
Дело в том, что я – врач. И не просто врач, а – глазной. Смешно, да?
Книга была про глазного врача, который теряет зрение. И от этого у него обостряются остальные чувства. И он начинает жить по-новому и воспринимать мир по-новому – через обоняние, осязание, слух. И жить становится ужасно интересно, несмотря на…
Третья книга должна была быть про нас. Она и была – про нас. Настолько, что нас – настоящих, становилось все меньше и меньше… Неужели мы все это только выдумали? И если – да, то кто мы на самом деле?
– Саня, тебе же холодно…
– Нет, ничего.
– Пойдем в дом.
– Нет, давай еще посидим в саду, а?
– Слышишь – летают светлячки?
– Слышу, да. Ты знаешь, я закончил нашу книгу.
– Я знаю. Я чувствую…
– Ну и как тебе?
– Лучше, чем жизнь…
– Тогда хорошо. Я тоже так чувствую. Все-таки, мы ее написали…
– Да, мы молодцы. Слушай, давай отметим, а? Хочешь?
– Еще бы!
Я собираю полную корзину еды, кладу бутылку красного сухого вина, и мы спускаемся к морю.
Саня идет уверенно, легко размахивая своей тростью и – улыбается… Я висну на его левой руке, заглядываю в лицо, прижимаюсь. Легкий ветерок нам в лицо. И я вдруг вспоминаю, что в детстве мне часто снился один и тот же сон – будто я иду по песку, как сейчас, а следов моих позади – нет. И очень страшно оглядываться.
Я вздрогнула и – оглянулась. Моих следов не было, только его. Одна длинная цепочка, уходящая в сумерки…
Я ничего не сказала. Да и что говорить, все уже сказано – в книге. И какая разница, где мы, каждый из нас, на самом деле. И есть ли я – вот сейчас – здесь, на этом берегу.
Если – вдвоем.
Если – вместе…
7
– Ну что, доктор? Как наши дела?
– Видите ли… Я не стал бы… тешить себя и вас утешительными прогнозами, но – в общем и целом… Все не так уж плохо…
– Но вы видите улучшение? Видите динамику?
– А вы?
– Понимаете… Мне трудно, уже – трудно ответить на этот вопрос. Я ведь целых десять лет с ней – другой… Иногда мне кажется, что ту, прежнюю Люсю, я начинаю забывать. Да и кто знает,
была ли она – вообще? Я… Знаете, доктор, я привык – к этой… Елавное, она в безопасности, в тепле, в порядке. Ав каком она мире, своем или – нашем…– Она в безопасности и в порядке, пока она с вами. Вы оказались правы, забрав ее из клиники… Н-да… Я ведь сомневался… Сейчас я, более-менее, спокоен. Но ведь и вам это все далось нелегко…
У каждого из нас свой отсчет. И время у каждого – свое. Вот и у меня последние десять лет длятся, словно они и есть – вся моя жизнь. А все, что раньше…
…Сначала ее положили в клинику. Сказали – там ей будет лучше, спокойней. И мне легче… Через месяц я ее забрал – каменную, никакую. Практически – неживую. Это было самое страшное – видеть ее, дотрагиваться до нее, а она поднимает на тебя глаза и говорит:
– Саня, привет, ты уже вернулся… Извини, не могу тебя встретить, меня ведь нет – ты знаешь… Кончилась я. Жалко, правда? Скажи…
Пришлось уйти с летной работы, благо до пенсии оставалось всего-ничего и летный стаж позволял. И началась эта самая – другая жизнь. Жизнь с ней – с Люсей моей.
Поначалу чуть сам с ума не сошел.
Спасла – книга.
Мы пишем ее все эти десять лет. Оба вместе, и каждый – отдельно. И нет ей конца… Не помню уже, чья была идея, да и неважно это. Главное – что пока мы ее пишем…
А было-то, на самом деле, просто. Очень.
…Вылетели тогда двумя бортами. Обычный рейс, обычное задание, обычная работа, свой экипаж… Мы взлетели первыми и в порт назначения пришли, соответственно, тоже – первыми. Погода была не ах, но – в пределах. Зашли, сели, на стоянку зарулили. И слышим по радио – следующий за нами борт – Витьки Шаповалова – аварийно садится. У него, оказывается, левая основная стойка шасси не вышла. Они еще пару кругов сделали, пытались выпустить аварийно, но… Рассказывать дольше получается, чем все произошло. Витька все правильно делал, зашел точно по оси, после касания, когда скорость стала падать, держал, сколько мог, обратным креном, но не его бьш день… Сгорели они, и Витька и экипаж его…
А Люська моя… Это теперь у каждого по мобильному телефону, да не по одному – звони не хочу. А – тогда… В общем, прежде чем я до телефона добрался, по телевидению уже все показали и она все это увидела. Они только, какой именно борт разбился, как раз и не сказали. А у нее фантазия всегда очень богатая была. Потому и звонил я ей из каждого порта и каждый раз. Знал ее, берег…
Через два дня я вернулся… Раньше не мог – погоды не было, порт закрыт, сгоревший борт на полосе. To-се… К телефону она за это время не подходила, дверь никому не открывала, а я вошел… Она сидит у окна. Подняла на меня глаза, посмотрела и говорит:
– А, Санечка, ты вернулся… Хорошо… А меня вот, нет уже. Я же ведь тоже там, с тобой вместе – сгорела. Ну ничего, главное, что мы опять – вместе…Аллах акбар
Облака плывут
Эта история начинается под оливой, старой оливой с грубыми узловатыми ветками и усталой пыльной листвой.
Она звучит во мне ломким гортанным криком птицы, позабывшей где ее дом.
Эта история длится и длится, и нет ей конца, потому что нет конца ни счастью, ни страданию.
А значит, и нам с тобой – тоже…
– Смотри, облака плывут. Как красиво…
Анат лежит в густой траве, ее голова на моих коленях, рыжие волосы рассыпались, как солнечные лучи. Я сижу, облокотившись на ствол, моя спина одеревенела, но я боюсь пошевелиться, боюсь потревожить – ее.
Нам по двадцать лет, и мы знакомы уже целых два месяца. Мы любим друг друга, и все остальное нас не интересует. Наша жизнь начинается с этого поцелуя и длится вечно, и так – каждый раз, потому что все что было раньше – неясный рокот далекой грозы, сумерки без дна, сухие губы пустыни – лишь предвкушение вечности.
– Облака, да… Знаешь, ты на вкус – словно ягода. Я все время хочу тебя пробовать. Нежная ягода – розовая мякоть, душистый аромат…
– А ты – колючий, как катус. У тебя щетина. Но я все равно тебя люблю.
Неужели это правда? Неужели эти слова говорит неприступная красавица, профессорская дочка, будущее медицинское светило? И кому? Мне – бедному пастуху, простому деревенскому парню? Не верю.
– Скажи это еще раз, Анат. Скажи, ты любишь меня? Ты пойдешь за меня замуж?
– Конечно, ну какой ты смешной. Разве может быть иначе? А потом мы уедем далеко-далеко, там я выучусь и стану врачом, а ты будешь… Кем ты хочешь быть, Асаф?
Я склоняюсь над ее лицом. У Анат чудесные ямочки на щеках и зеленые глаза. Ямочки лучатся радостью, а в глазах – столько света и столько жизни, и столько надежды… Даже сейчас, после многих лет, я вспоминаю их, я вижу их перед собой так же ясно, как в тот далекий солнечный день – зеленые озера счастья. И в каждом – мое отражение, вот он – я, влюбленный юноша, мальчишка, глупец…
…Я целую ее ладонь. Какая тонкая у нее рука. И кожа белая-белая, прозрачная кожа и голубая жилка в ямочке над ключицей. И…
– Я хочу строить дома. Знаешь, у нас в деревне все дома – одинаковые. И даже не во всех окнах есть стекла. Пожалуй, я хотел бы выучиться на архитектора…
– Как чудесно! Мы будем жить вместе, работать, у нас будет большой дом, трое детей и собака.
– Зачем – собака?
– А я люблю собак. Я всех люблю…
– Ты любишь – всех, а я люблю только тебя. Ты – мое счастье.Олива поливает нас тенью, солнце скатывается все ниже, нам пора расставаться. Пусть ненадолго, но это – невыносимо, и я вспоминаю слова Анат про далекую страну, дом, троих детей и собаку, и в первый раз думаю всерьез – а почему бы и нет?
Я уплываю в своих мечтах далеко-далеко. Я забываю про колодец своей души, где плещется непрозрачная вода цвета пустыни, я люблю свою Анат так нежно и бережно, как-будто глажу птенчика – доверчивого, любопытного, зеленоглазого птенца, вывалившегося из гнезда и, теперь вот, засыпающего на моей ладони. Она, и вправду, задремала на несколько минут в моих объятьях. Ее губы так красны от моих поцелуев, кажется, еще один поцелуй – и брызнет кровь…
Но это – закат.
Мы расцепляем руки. Мы расстаемся до завтра. Анат улыбается и прикасается пальчиком к моей груди, слева, где все время бьется…
– Я иду домой, но на самом деле, я остаюсь здесь, ты слышишь? Ты – чувствуешь? Это не сердце, это – я. Учти…
И она убегает, смеясь и отряхивая юбку, а я бреду домой. Бреду домой и боюсь заглянуть в колодец. И пустыня – поет мне, как всегда, чтовремени – нет
В молодости не веришь, что время существует на самом деле. О нем просто – не думаешь.
Тогда мне казалось, что встречи под оливой – это наша вечность. Но однажды Анат пришла и сказала, что беременна.
Мне показалось, что я падаю в колодец. И молчаливая, цвета пустыни, вода – ждет меня. Ждет меня, чтобы сделать свое дело. И слева вот-вот стучать – перестанет.
– Асаф, Асаф, ты что? Что с тобой? Ты где?
– Я здесь.
– У тебя было такое лицо…
– Какое?
– Как будто ты куда-то провалился.
– Глупости, вот он я. Ну, что ты еще выдумала.
– Ты слышал, что я сказала?
– Конечно. Я слышал, я понял. Я понял, что… ты беременна… и у нас будет ребенок.
– Это чудо! Ты представляешь, какое это чудо?
– Нет, я еще не… Я, вообще, пока ничего не представляю. Мне пока…
– И мне страшно, ну и что? Мы справимся, увидишь. Сейчас самое главное – поговорить с родителями, твоими и моими. И пока ничего не говорить про ребенка, только про нас. Что мы любим друг друга и хотим быть вместе. Они же еще ничего не знают – ни твои, ни мои. Никто не знает…
– Никто не знает, да.
– Ну, вот, пусть узнают. Пора уже. А про беременность расскажем потом, вот и все. Слушай, я узнала, какие документы нужны, чтобы мы могли уехать в Австралию. Вот…
И она с упоением начинает говорить – единственная дочь своих родителей, моя девочка, моя ягодка, мать моего будущего…
…Если бы – не любовь. Если бы не любовь, все было бы легче, гораздо легче.
Потому, чтоубивать – легко
– Убивать легко, – сказал Ахмед. Он сидел напротив меня и медленно и сосредоточенно жевал питу, время от времени, макая ее в оливковое масло. Оно лоснилось у него на подбородке и капало с пальцев толстыми, медленными каплями. Пальцы – крепкие и смуглые – шевелились, как тугие червяки. Он мой старший брат. Я самый младший. А всего нас – семеро.
– Ты непутевый. Всю жизнь был непутевым… Рисунки твои… Вечно в облаках витаешь, выдумываешь. Отца на тебя нет, он бы тебя – живо…
Наш отец стал шахидом, когда мне было семь. Он ушел из дома, даже не попрощавшись, и только назавтра мы узнали, что произошло. К нам в дом приходили важные люди, а мулла возносил молитвы за нашу семью. Мать днем радовалась и смеялась, а по ночам плакала в подушку, чтобы не услышали соседи. Я не хочу – об этом. Хочу забыть…
– Ты слышишь меня или опять думаешь о всякой чепухе? Слушай внимательно и запоминай. Твои братья все знают, и в деревне знают тоже. Знают все. Сроку тебе – неделя, не больше, иначе позор падет на всю семью. Что это такое – ты знаешь. И знаешь, что надо делать. Одним евреем меньше – хорошо, а если двумя – еще лучше. Вонзить нож лучше всего в шею, сверху вниз, и старайся попасть вот сюда, – он тычет пальцем в то самое место, где у Анат ямочка, а в ней – голубая жилка – та самая…
– Аллах акбар…
Ах, если бы не любовь, мне бы никогда не узнать, что это такое —Австралия
Я ведь на, самом деле, мог никогда ее не увидеть, а так…
– Па-а-ап, ну, пап… Ну, послушай же…
Ее зовут Хания, ей двенадцать. У нее зеленые глаза и черные волосы. Я держу ее за руку и мы шагаем – один шаг мой и два – вприпрыжку – ее. Она мне по плечо, она стройная и гибкая, как веточка молодой вишни. Она любит всех и этим напоминает мне Анат, мою Анат, которую я целовал в густой тени под оливой.
Моя Хания, моя дочь – дитя этой любви.
– Па-а-ап, а у нас в классе новый мальчик. Он симпатичный.
Еще у нас с Анат есть дом и даже собака. У нас обязательно будут еще дети, а у них – их дети, наши внуки и в них – мы и наша, только наша – моя и Анат – вечность… И вода в их колодцах будет чиста и прозрачна, и вкусна…
Я вспоминаю свою деревню, одинаковые дома и узкие пыльные улицы в белом мареве пустыни. Лицо матери, руки Ахмеда. Мои дети, как и я, никогда не увидят моих братьев и мою мать. Я даже не знаю, жива ли она. Может, она уже умерла – не знаю.
Просто никому кроме меня не удалось побывать здесь, в этой чудесной стране – никому из них.
Мой колодец высох, в нем нет больше воды цвета пустыни. В нем нет – ничего…
Но как это здорово, что здесь есть оливы. Даже в самую страшную жару под ними тень и прохлада, и —Анат. Моя Анат
День сегодня сухой и жаркий. Тишина, словно все умерло кругом, остались только мы. Анат спит, прижавшись ко мне и положив под щеку ладонь. На ней зеленая юбка в складку и оранжевая майка на тонких бретельках. Ее груди набухли и стали тяжелее, чем раньше. Она улыбается во сне и произносит мое имя – Асаф.
Я так люблю ее – что не хочу жить.
– Асаф…
– Что, любимая? Ты уже проснулась?
– Я бы спала еще, но мне приснился странный сон. Страшный.
– Не бойся, забудь. Я с тобой. Спи, у нас еще есть время…
Она снова улыбается и поворачивает голову, чтобы поудобней устроиться на моей руке…