o bdf4013bc3250c39

Я буду очень по тебе скучать,

как бывало не однажды.

И поэтому не прячу я

слезы на глазах.

«Жизненная песня, сказала бы мать, - расчувствовался Добряков. – А вот

интересно, обо мне кто-нибудь будет скучать вот так – до слез, до тоски?

Хотя бы припомнит на минутку?»

200

Он вспомнил обе свои женитьбы, все свои связи, случайные и более-менее

длительные, и пришел к неутешительному выводу, что вряд ли такая персона, как перманентно пьяный Добряков, вызовет в ком-то хоть капельку

сожаления.

«Насрать! – осклабился он. – Никто из них никогда не понимал, что для меня, может, выпивка своеобразное утешение в этом злобном мире. Что, не будь ее, какой бы долгой показалась мне жизнь!»

Он налил еще, залпом выпил и прибавил громкость. Напарник певицы

тосковал не на шутку:

Никогда люди не были ближе,

чем мы с тобой сейчас.

Оглянись, я твой профиль увижу

в последний раз!

«Тоже вот страдает. А чего страдает? Баб вокруг вон сколько. В нашей стране

точно немеряно. А раз так, чего переживать за них? Без них, по крайней мере, экономнее», - он открыл дверцу холодильника, полюбовался на

дожидающиеся восемь бутылок пива и со спокойной душой налил себе еще

стакан.

А Любовь Успенская уже пела следующую песню – «Пропадаю я».

«Вот кто бы меня так любил, а!
– размечтался Добряков, потягивая из стакана.

– А эта, Зинка-то, что же, она, выходит, тоже так себе, пристипома? Прав

Рюмин все-таки? Поиграли, а что у человека чувства какие-то могут

проявиться – по барабану… Это что в таком разе получается? Выходит, что у

меня с ней все? Кончилось, так и не начавшись как следует?» – он даже едва

заметно вздрогнул, настолько эта мысль показалась ему нелепой. Непонятно

почему (он сам себе и объяснить бы не мог, почему) ему казалось - да что там

201

казалось, он был в этом абсолютно убежден, - что эта женщина совершенно

другая, не похожая на его предыдущих подружек, что она не похожа даже на

самых любимых его женщин – двух его жен, которых он, как ни поверни, все-

таки любил.

«Вот ведь дерьмо какое!» – чертыхнулся Добряков, не о Зине, разумеется, а о

самой этой ситуации, которая вдруг только сейчас, после четырех выпитых

литров пива, показалась ему до того недопустимой, до того несправедливой, что он поневоле прослезился. Такое происходило с ним не часто, и только в

самые сентиментальные моменты жизни. А поскольку именно такой момент

он сейчас и переживал, значит, действительно крепко зацепила его эта

женщина, случайно встреченная им вчера?… позавчера?.. у пивного киоска.

«Зачем тогда надо было про жизнь свою мне рассказывать? – ворошил он в

душе обиду. – Про любовь свою, про отца-алкоголика. Про турецкие связи

свои, будь они неладны!»

«Все, что я забыть не смогла, забыть пора, только почему-то мне хочется

помнить», - так искренне и проникновенно переживала певица, что Добряков

вслед своим чувствам вторил: «Так еще никто не шутил, как я и он…»

– Шутила? – вдруг вымолвил он, скрежеща зубами и плача от обиды. –

Шуточки любите, Зинаида Николаевна?.. – и, рванув дверцу холодильника,

откупорил следующую бутылку и стал пить прямо из горлышко. Пиво на этот

раз показалось горьким и противным, но он знал, что только оно способно

сейчас облегчить его страдания. Утирая кухонным полотенцем слезы и

жалобно поскуливая, он подошел к стене и что есть силы ударил лбом в

оклеенный дешевыми обоями бетон. В голове загудело, тупым спазмом

отозвалась в висках боль, но странным образом это ему помогло: кривясь и

постанывая, он сел за стол и немного отвлекся от переживаний.

202

Успокоился, закурил, вытер остатки слез рукой. Вспомнилась мать и ее слова

выпившему отцу: «Это ведь не ты, Павел, плачешь. Это алкоголь в тебе

плачет».

«И во мне, видать, тоже?
– удивился он. – Странная, однако штука –

наследственность. Другие вон, когда нажрутся, мебель крушат или родных

гоняют. А мы с отцом, выходит, плачем…»

Он открыл еще одну поллитру, плеснул в стакан и, прошептав: «Бог тебе

судия, Зинаида Николаевна», - залпом выпил.

После этого была еще одна бутылка, потом еще одна. Прослушанная раз

десять за утро кассета сама докрутилась до конца и остановилась с

негромким резким щелчком. Добряков его уже не слышал, так как мирно

посапывал на толстом кухонном паласе, успев притянуть на себя старый

продырявленный плед, подаренный матерью давным-давно - еще на первую

его свадьбу.

В такие пьяные часы – часы позднего утра – ему всегда спалось хорошо,

спокойно и крепко. Ни один сон не тревожил затуманенные мозги, ни один

шум с улицы не коснулся придавленного тяжелой ладонью уха. Дыхание его

было ровным, он лишь слабо посапывал и причмокивал губами, пустив на

грудь тонкую полоску вязкой слюны. Это его сопение никогда в такие часы

не переходило в тяжелый, изможденный храп, каким всегда отличались

ранние утренние пробуждения, ужасные и мучительные.

Обычно для такого сна – немного освежающего, слегка бодрящего – ему

требовалось часа три. Просыпаясь, он всегда подсознательно чувствовал, что

все, вполне можно остановиться, прекратить пить. Но понимая это умом,

никак не желал сообразовать с этой мыслью свое дальнейшее поведение и

всякий раз малодушно пасовал при виде бутылки пива, а если ее не

оказывалось перед глазами, чувствовал себя неуютно, на душе словно что-то

свербело, ворочалось и требовало успокоения. Успокоение, разумеется, было