o bdf4013bc3250c39

– Ага, - кивнула она и вытерла слезинки мятым платочком, который поспешно

извлекла из сумочки.

– Ну вот и здорово! Предлагаю выпить за это! – и он наполнил стопки. В

бутылке оставалось еще граммов сто пятьдесят.

– Я, конечно, выпью, - сказала Тоня, поднимая стопку. – Но только… можно

тебя попросить?

– Валяй, чего ж, - кивнул Добряков.

– Я хочу сказать… в общем, если у тебя все это не серьезно, тогда… тогда…

Ну, короче, сразу скажи!

«Ого, - подумал Добряков. – Как ты сразу быка за рога! И откуда ты взялась

такая? Вот еще головная боль!»

Он, конечно, мог сейчас же, в глаза, сказать ей, что ничего, ну совсем

ничегошеньки не питает к ней и ей советует не углубляться. Мог бы. Но что-

то удержало его от откровенности. Может, успел прикинуть, что не стоит

торопиться, мало ли на что еще может сгодиться такая нечаянная гостья. Ну, к примеру, почему бы не раскрутить ее еще на одну бутылку водки? В этой-то

вон почти ничего уже не осталось.

– Ну зачем ты так, - как можно мягче сказал Добряков. – Ты же видишь, что я

к тебе отношусь очень даже по-душевному. Учти, что просто так всякий

211

встречный не войдет ко мне, тут я, можно, сказать, человека чувствую. Война

научила – там от этого жизнь зависела. Ну вот, а если тебя встретил, приветил

– это о чем говорит? – он поднял палец вверх, мгновение посмотрел на

гостью и сам ответил: - Правильно, это говорит о том, что увидел в тебе

натуру… как это говорится… неординарную! Поняла?

– Правда? – рот девушки растянулся еще шире.

– Ну, врать, что ли, буду? У нас, у фронтовиков, это не принято. Да я ведь тебе

сказал уже, что душа твоя мне чем-то приглянулась. Давай выпьем, а то что

это наши стопочки замерли, как неживые, - и опрокинул водку в рот.

Тоня поспешила за ним, и вот они уже дружно закусывали хрустящим

салатом.

– Ой, что это я? – спохватился Добряков. – А сосиски-то, видать, уже

разварились!

Он подскочил к плите, выключил конфорку и снял с нее кипящую кастрюлю.

Слил воду, вилкой вытащил сосиски и пальцем скинул их на тарелку. Они

действительно разварились, вспучились и вывернулись наизнанку.

– Ну вот, опять по женскому типу! – проворчал он. – Разоткровенничались мы

с тобой!

– Как это «по женскому типу»? – не поняла Тоня.

– Ну если сосиски вовремя сняты с огня, - начал объяснять он, сдерживая

усмешку, - значит они сварены по мужскому типу. Они все такие крепенькие, прочные. А если разварились, значит, по женскому типу – раскрылись,

размякли, растелешились. Как тебе еще сказать-то? Поняла?

– Тут мне следовало бы, конечно, покраснеть, но я и так от водки вся красная,

– засмущалась Тоня.

212

– А скажи, классное сравнение, да? – уже вовсю ухмылялся Добряков. – Я

вообще люблю такие вот меткие, крепкие словечки! В армии еще

приохотился, там, знаешь, какие сказители были!

– Ну так расскажи.

– Не буду, сказал, не хочу! Лучше ты про себя расскажи. Ты не москвичка?

– Нет. Из-под Смоленска, - ответила Тоня, надкусывая сосиску.

– А как здесь?

– Тетка тут у меня, матери сестра старшая. Приехала к ней. Осмотрюсь,

может, работу найду какую.

– А у себя под Смоленском, значит, работы нет?

– Копейки платят. А у меня дети.

– Вот те раз! – удивился Добряков. – А чего молчала?

– Так мы еще с тобой толком и не разговаривали, - пережевывая сосиску,

улыбнулась Тоня.

– Так ты их оставила, что ли, одних?

– Почему одних? Мать моя с ними пока. В школу им не надо, им еще два и

три годика. А детский садик у нас закрыли.

– Почему так?

– Да директор с воспитателями проворовались, их уволили, а садик закрыли.

Где в поселке дополнительных воспитателей найти? Одни доярки да

скотники. Вот мать и уволилась с работы, чтобы с детьми сидеть. А я, значит, к тетке в Москву, на заработки.

– Постой, постой, - снова перебил Добряков. – А муж твой, он что же, не

содержит детей? Да у тебя есть муж-то вообще?

213

– Как не быть? – немного даже обиделась Тоня. – Только проку-то с таких

мужей!

– А чего?

– Пьет, чего! Копейки получает и все пропивает. Ни разу от него ни рубля не

видела.

– Загадочная русская душа, - съехидничал Добряков. – А чего ж тогда живешь

с ним?

– Жалко его. Пропадает.

– Да и хрен бы с ним, с таким! – разошелся Добряков.
– Пропадает и пусть

пропадает! Дармоеда на шее держать, вот удовольствие! – но вдруг осекся, вспомнил про себя и, неловко поерзав на стуле, прибавил: - Правда, если

любишь, тогда…

– Любила, крепко любила по первости. Ревновала, ревела, когда поздно

приходил, грозилась всех соперниц, какие сыщутся, поубивать – вот до чего

доходило. А потом он все чаще и чаще пить стал. Припрется пьяный да еще с

собой бутылку принесет. Рассядется на кухне, песни орет, смакует по

глоточку, не спешит. Когда первый ребенок родился, это стало напрягать. Всю

ночь трясусь над кроваткой, успокаиваю. А тому все хрен по деревне. До

двух, до трех не спит. Смотрю на него и понимаю, что бесполезно что-то ему

говорить, не поймет на пьяную голову. Думаю, надо выход какой-то

сыскать… - Тоня замолчала и кивнула на бутылку: - Еще по одной? Чтобы

вспоминать не так тошно было.

Добряков налил еще по стопочке. На донышке бутылки оставалось по

полнаперстка на нос. Они выпили. Тоня шумно выдохнула, заела остатками

сосиски и продолжала:

– И нашла способ. Представляешь, думала, думала – и нашла!

214

– Ну? – Добрякову становилось и в самом деле интересно. Водки, правда,