o f2ea2a4db566d77d

Азбуки же, не имеющие отсылок к «живности» – редкое исключение, и они, скорее,

нацелены на развитие в детях старшего возраста различных человеческих качеств от

социальной адекватности до умственных и артистических способностей, что, в свою очередь,

видимо, зависело от родительских чаяний или даже от государственных задач. Но

Серебряков на этом не останавливался и утверждал, что трансформация пост-животной

сущности в человеческую происходит по своим законам и часто вопреки надеждам

родителей. Так, «новый человек» может лишь обрести форму человека по материальным

законам человеческого мира, но по сути своей остаться «одной ногой» в животном мире.

Более того, отголоски покинутого животного мира могут слышаться в сознании и нутре

абсолютно каждого человека на протяжении всей его жизни. Серебряков не использовал в

записях на эту тему понятия оборотничества, но, как показалось Илье и особенно в свете его

недавнего разговора с Викой, максимально здесь к нему приблизился.

Упоминание этого термина Илья обнаружил в другой тетради Серебрякова применительно

к рассуждению, кратко суммирующем мысли ветерана о языке как таковом. Он снова

касается момента перехода человека из одного мира в другой, на этот раз уточняя, что

материальной оболочкой в новом мире пост-животной сущности служит ничто иное, как

словесный, смыслонаполненный язык. Язык буквально и является материй в человеческом

мире, и, выходя из утробы, «новый человек» облекается в плотную текстуальную сетку,

служащую ему материальными оболочками, от кожи до костной структуры. По мысли

Серебрякова, человек как материальное явление – это необычайно плотный языковой

сгусток (то же можно сказать и о любом материальном объекте человеческой реальности).

99

Тем временем, покинутый им растительно-животный мир состоит из « оборотного» языка,

который Серебряков называет то «антиречью», то (два раз) «черновиной». Порой

«Антиречь» прорывается из дематериального мира в мир людей – видимо, всё через ту же

материнскую утробу. В сущности, писал Серебряков, первый крик ребёнка – это ещё

отголосок «антиречи» (и крик Маши, уронившей мячик, подумалось Илье). То же и все

детские гуканья, вообще любая неразборчивая или изуродованная речь, в частности бред

сумасшедших, пьяных, нечленораздельные звуки во время половых соитий, всевозможные

жаргонизмы, намеренное искривление человеческого языка и мат. Всё это «черновина», суть

и наполнение растительно-животного мира, прорвавшаяся по какой-то причине и с

неизвестными целями в мир людей.

Серебряков проводил параллель с древнекитайским мифом, согласно которому у

потусторонних сущностей ноги повёрнуты наоборот, а языки растут в обратном

направлении, что и становится причиной неразборчивой «антиречи», и ещё упоминал

«антипищу», например, нечистоты, уже в сибирских мифах являющиеся едой демонических

персонажей. Носителями же «антиречи» Серебряков называет тех «новых людей», которые

не достаточно «ассимилировались», по сути, оставшись сгустками другого мира и имея от

человеческого только внешнюю материальную оболочку.

«Антиречью» можно и заразиться, и примечательно, что именно дети охотнее всего

перенимают из языка взрослых самые яркие элементы «антиречи». Серебряков также

вскользь говорил о возможности «прижизненных» переходов обратно в дематериальный

мир, в качестве примера приводя отчего-то избушку бабы-яги, которая как бы находится на

рубеже двух миров – для того, чтобы проникнуть в иной мир, необходимо повернуть

избушку. Таким образом желающий оказывается на территории «оборотного» языка – там,

где «черновине» уже нет нужды чем-либо прикидываться, «во чреве черновины».

Илья наконец одёрнул себя. Стоило ли относиться серьёзно к этим записям и

рассуждениям, так в них углубляться? Вдруг Серебряков – обыкновенный сумасшедший. Да

и задачу перед Ильёй ставили другую – не запоздалым ценителем стать, а обнаружить хоть

какое-то объяснение неожиданному самоубийству ветерана. Один раз он упоминал некий

заговор, но слишком уж вскользь, невнятно, чтобы делать из этого какие-то выводы.

Конкретной же предсмертной записки в тетрадях Серебрякова не содержалось, а, значит, и

смысла возиться с ними дальше не было. Остались ещё тетради, посвящённые войне, но

Илья решил заняться ими в следующий раз.

Чтобы немного размяться, юноша отправился на прогулку в лес – ни Яши, ни Вики в доме

или поблизости он не нашёл. Глаза Ильи от долгого внимательного чтения очень устали, и

объекты вокруг теперь казались немного расфокусированными. Так юноша шёл через

притихшую деревню в сторону леса и «неожиданно ловит себя на мысли, что серебряковская

теория его не отпустила. Илью как будто задело упоминание о мате как ярком примере

«антиречи», и мысли о сквернословных абзацах Серебрякова тоже не дают покоя. Он

вспоминает историю из детства».

«В том году, когда Илье исполнилось семь лет, его бабушка и дедушка по материнской

линии попали в автокатастрофу. Они возвращались с дачи и, чтобы срезать путь, поехали по

только что заасфальтированной дороге. В тот вечер за рулём оказался дедушка Ильи. По

какой-то причине он не справился с управлением, и автомобиль буквально сплющило о

пассажирский автобус, с которым они столкнулись. Бабушка умерла на месте. Дедушка ещё

около месяца лежал в коме и скончался в больнице, так и не придя в сознание».

«Вспоминает же Илья эту историю из-за своей матери. Узнав о трагедии, она надолго впала

в оцепенение. Илья снова видит будто бы резиновые руки матери, безвольно свисающие,