О, юность моя!

— Что ж теперь будет?

— Не выйдем, и все. Здесь расстреливать не станут.

— А ты почем знаешь? А ежели прикатят пулемет?

— Сквозь двери пулемет нас, лежачих, не тронет, а если в открытую, то мы же его затопчем: нас двести человек.

— Пулеметов не прикатят, а без харчей оставят — это уж так.

— Чихать нам на харчи! — сказал босяк.

— Он прав! — поддержал Новиков.

— Без воды человек может обойтись восемь суток, без пищи — около сорока. А за это время красные обя­зательно подойдут.

Всю ночь камера не спала. Курили, вздыхали, сто­нали, охали. Поезда всю ночь свистели, лязгали, дыша­ли, звенели, убегая с севера на юг.

В шесть утра будить было некого: никто не ложился. Умываться не вышли, только выпустили босяка и Сосновского выливать параши.

Ни завтрака, ни обеда, ни ужина в этот день не при­носили. К ночи снова открылась дверь, и опять тот же бас тюремщика:

— Номера с первого до пятидесятого — в отъезд! Ша­гом марш!

Арестанты молчали. Тогда заговорил Новиков:

— Слушайте, гражданин тюремщик! У вас, наверное, жена и дети. Пожалейте их. Придут красные, выпустят нас на свободу, а уж мы вас разыщем даже на дне мор­ском. Тогда не взыщите.

— Господа! — обратился к арестантам чуть дрогнув­ший бас. — Я человек маленький. Исполняю свой долг.

— Какой долг? Людей расстреливать?

— Вон отсюда! — загремела камера.

— Вон!

— Во-о-он!

На крики седьмой камеры отозвались другие во всех этажах. Все две тысячи узников ревели, орали, рыдали, вопили, сорвавшись в стихию страшной острожной исте­рики:

— Во-о-он!

Утром часовой повернул ключ в замке, отодвинул засов и, крикнув: «Мое фамилие Васюков!» — побежал, продолжая кричать: «Васюков!», «Я Васюков!» Староста переглянулся с товарищами и осторожно направился к двери. За ним чуть ли не на цыпочках двинулась вся масса арестантов.

— А чего мы, собственно говоря, трусим? — спросил Леська.

— Не струсишь тут, — отозвался Платонов. — Только выглянешь, а там, может, пулемет стоит. А?

— Проверим! — сказал Леська и кинулся к двери.

Но староста сам приоткрыл дверь и выглянул в кори­дор: пусто. На полу валялась винтовка. Новиков схва­тил ее и крикнул:

— За мной!

Камера, как боевая рота в наступлении, хотя и воору­женная одной-единственной винтовкой, ринулась за ча­совым. Он бежал через внутренний двор к воротам, ве­дущим в кордегардию. Ему дали добежать до калитки, а когда она пред ним открылась, арестанты устремились к ней. Калитка не заперта...

— Как быть с тюремщиками? — спросил Платонов.

Тюремщики смотрели на бунтовщиков белыми гла­зами.

— Товарищи! — закричал Леська. — Пошли освобо­ждать женский корпус.

Он вбежал в первый этаж. За ним другие.

— Ключи! — крикнул он надзирателю.

— Пускай сам отпирает! — раздались голоса арестан­тов.

— Сам, собака!

Надзиратель, ничего не соображая, помчался куда глаза глядят. Елисей — за ним. Догнал. Подставил нож­ку. Дрожащими руками обшарил его. Нашел ключи.

Женщины выбежали к мужчинам, обнимали их, не­знакомых, целовали, плакали. К Леське на грудь кину­лась Нюся.

— Милая... — нежно сказал Леська, расцеловал ее и, подхватив под руку, вывел из тюрьмы на улицу.

— Приходи в приют! — крикнула Лермонтова и по­бежала к фабрике. Леська помахал ей фуражкой и вер­нулся в острог.

В кордегардии уже столпилась чуть не вся тюрьма: все искали папки со своим делом и наспех жадно тут же читали письма доносчиков и показания лжесвидетелей.

— Бредихин! — окликнул Елисея Новиков. — Ваше дело у меня. Возьмите.

Он швырнул ему папку. Леська распахнул ее, но ни­чего особенного не вычитал, кроме протокола о его аре­сте по обвинению в принадлежности к партизанскому от­ряду «Красная каска». Поразил Леську, однако, его по­рядковый номер: 32736. Оказывается, сквозь тюрьму прошел целый город. Елисей вырвал из первого листа свою фотографию и бережно вложил ее в студенческий билет, на котором, между прочим, было напечатано, что, встречая членов императорской фамилии, студент обя­зан снимать головной убор.

— Павел Иванович, прощайте! Платонов! До свида­ния!

— Куда?

— Домой! В Евпаторию!

Вокзал кишел офицерьем, которое осаждало комен­данта и штурмовало любой состав, прибывавший на стан­цию. Здесь корниловцы, дроздовцы, шкуровцы, марковцы сражались за жизнь с большей отвагой, чем на Перекопе. От былого высокомерия не осталось и следа. Ужас перед Красной Армией гнал их в Севастополь, Евпаторию,

Феодосию, Керчь — всюду, где можно было устроиться хоть на самой плохонькой морской посудине.

Но бой шел на вторых и третьих железнодорожных путях, где стояли вагоны третьего класса и рыжие теп­лушки. Первый же путь был свободен: он охранялся пластунами; и вот, не останавливаясь на станции, по этому пути пронесся поезд генерала Слащева-Крымского, состоявший из одних пульманов. Блеснув зеркальными стеклами, он показал красный фонарь и скрылся в дыму своего локомотива.

Пока офицеры, обалдев от блеска, глядели на про­щальный огонек поезда, Леська увидел евпаторийский состав и начал карабкаться в теплушку, но какой-то хи­лый подполковник в синих очках спихнул его сапогом.

— Вы тут, студент, не примащивайтесь.

— Но я евпаториец...

— Прочь с глаз! — заорал подполковник.

Леська бросился к следующей теплушке, но там у са­мого входа сидели казаки, свесив ноги наружу, и спо­койно лузгали семечки. Один из них тихонько играл на гармони. Леська взглянул на их лирические лица и по­бежал дальше. Но все уже было забито людьми, чемода­нами, кофрами, саквояжами, мешками, сундучками. На­конец он добрался до локомотива. Машинист высунулся из окна и, прищурясь, глядел на дикую сутолоку пер­рона.

— Ребята, подвезите.

— Куда тебе?

— В Евпаторию.

— Много тут и без тебя.

— Товарищи... — тихо сказал Леська. — Я не драпа­ющий. Я бегу из тюрьмы.

Машинист поглядел на студента зорким взглядом и так же тихо сказал:

— Влазь, но только с той стороны.

Леська обежал паровоз и остановился у чугунной ле­сенки. Вокруг никого не было. Кочегар, молодой парень в дырявой тельняшке и коричневой зюйдвестке, злобно на него зашипел:

— Вира! Чего замерз? Хотишь, чтоб увидели?