О, юность моя!

Тачанка неслась. Белогвардейцев нигде не было: шоссе считалось партизанским и называлось «Дорогой смерти».

У одного из поворотов вышли два оленя и спокойно стали разглядывать коней. Слава богу, живы. Один из бойцов рванул было винтовку, но Елисей пригрозил ему пальцем.

— Это ручные.

Тачанка исчезла в пыли, а Стасик и Славик продол­жали глядеть на дымную дорогу.

Вон показалась экономия Сарыча, Елисей велел оста­новиться.

— Ждите меня здесь — я пойду один. Тут возможна засада. Не думаю, чтобы Умер-бей не принял никаких мер: мы ведь угнали так мало овец — для каждого ясно, что партизаны придут за новыми.

Елисей знал, что у избушки сидит на цепи собака, по­этому старался так обойти забор, чтобы ветер дул на него. Пришлось идти довольно долго. Наконец он вы­брал подходящее место, перелез через ракушечную стену и тихонечко начал ползти к избушке. Овчарка была спу­щена, но спала и прозевала Леську, а когда заме­тила, то прежде всего учуяла сахарную кость, которую Леська выставил вперед. Пес успел только разок брех­нуть, но кость была уже у него, и зверь занялся делом.

В окно выглянул сторож.

— Чего тебе?

Сторож, конечно, Леську не узнал, но по тому, как отшатнулся, было ясно, что он все понял.

Леська вскочил на подоконник.

— От Умер-бея, — тихо сказал Леська.

— За овцами?

— Ага.

— Умер-бей перегнал их на другое место.

— Правду говоришь?

— Накажи меня бог!

Леська задумался и вдруг обернулся: за ним стоял Алим-бей с пистолетом.

— Ну, я же с самого начала знал, мерзавец, что ты большевик. Никодим! Обыщи его.

Никодим вышел из хаты и опытным жестом обшарил грудь и карманы Елисея.

— Ничего у него нет.

— Ты арестован, Бредихин.

К Алим-бею подошли четыре солдата с винтовками.

— Отведите его в дом.

14

Сарыч жил на европейский лад: столовая, через кото­рую провели Елисея, чернела мореным дубом. Огромный буфет, похожий на католический орган; стол, смахиваю­щий на рояль; могучие стулья с высокими резными спин­ками, напоминающие театральные троны. Впрочем, зе­леный плюшевый диван из другого реквизита нарушал стиль этой комнаты так же, как и Умер-бей в неизменном своем халате и тюбетейке.

Увидев Леську, он сказал что-то по-татарски. Алим-бей перевел:

— Бабай удивляется, какой ты неблагодарный. Он тебя поил и кормил, а ты привел к нему партизан.

— Передайте бабаю, что я сделал это не для себя. Партизанам тоже надо есть. А они не грабили — хотели уплатить, сколько полагается. В коране сказано: «Голод­ный во всем прав».

Цитату из корана Леська тут же придумал, а Умер-бей не знал этой книги наизусть. Когда Елисея уводили, старец задумчиво глядел ему вслед, покачивая головой.

Леську втолкнули в какую-то кладовую. У двери по­ставили часового. Вскоре Леська услышал жаркую пере­стрелку — то ли партизаны пытались его спасти, то ли солдаты Алим-бея напали на тачанку. Потом все за­тихло. Остались шаги часового.

Через час в кладовой стало невыносимо душно. Ели­сей принялся стучать в дверь.

— Чего тебе?

— Я задыхаюсь.

— Ничего. Не подохнешь.

Прошел еще час, Леська разделся до пояса, но легче не стало.

На четвертом часу он потерял сознание.

Очнулся в столовой на диване. У ног сидел часовой с винтовкой, за столом пили чай Умер-бей, Алим-бей и Розия.

— Если бы не я, ты бы уже умер в этой своей кла­довке, — сказала Розия.

— Спасибо. Но если уж ты так добра, развяжи мне руки.

— Ни в коем случае! — закричал Алим-бей. — Он убе­жит!

— Ты убежишь? — спросила Розия Леську очень серьезно.

— Нет.

— Вот видишь?

— Ты веришь в его благородство?

— Да. Верю! — заявила Розия. — Леська всегда был очень нравственным мальчиком. Единственно, что влюбился в Гульнару, а кто в нее не влюблялся? В любви никто не виноват.

Она решительно подошла к Елисею и распутала его узлы.

— Садись. Будешь чай пить?

— Сестра! Не сходи с ума!

— Не твое дело. Это мой друг детства.

Леська удивился, но сел за стол и получил от Розии чашку чая с лимоном. Оказывается, при всем своем вы­сокомерии, при всей строптивости Розия очень добрая девушка. Когда Леська взял чашку, его разбухшие паль­цы не удержали ее, чашка опрокинулась на скатерть.

— Ничего, ничего, — заговорила Розия скороговор­кой, подбежала к Леське и стала растирать его руки.

— Ну уж это просто безобразие! — заорал Алим-бей. — Ты бы уж просто расцеловала его.

Розия сильно покраснела, нахмурилась и, стараясь не смотреть на Леську, продолжала свою работу.

Алим-бей плюнул и выбежал из комнаты.

— Розия, — тихо сказал Елисей. — Ты помнишь «Кав­казский пленник»?

— Помню. |

— Ты могла бы поступить, как эта черкешенка?

Розия отшатнулась и стала глядеть на него испуган­ными глазами.

— Понимаю, — грустно сказал Елисей. — Одно дело чашка чаю, а другое...

Елисей встал, пошел к дивану, опустился на него, при­жавшись к валику, и тихонько запел, но так глубинно, что вся грудь его гудела колоколом:

Отворите мне темницу, Дайте мне сиянье дня, Черноокую девицу, Черногривого коня.

Сначала это пение после всего, что произошло, пока­залось совершенно диким. Уж не сошел ли с ума этот паренек?

Но песня звучала.

— Петь не дозволяется! — сказал часовой.

— Молчи. Я тебя! — прикрикнула на него Розия и беззвучно заплакала, отвернув от Леськи лицо. Потом встала, вытащила из буфетного ящика карандаш, бумагу и быстрым, аккуратным почерком написала:

«Леся! Я всегда тебя любила, с самого детства, а если ненавидела тебя, то за то, что ревновала тебя к Гульнаре. Но я ничего, ни-че-го не могу для тебя сделать».

Эту бумажку она подала Елисею.

— Таких вещей делать не дозволяется! — сказал ча­совой.

— Не твое дело! У себя в тюрьме можешь заводить какие угодно порядки, а здесь хозяйка я!

— Почему вы? Это имение Сарыча.

— Мы его купили.

Елисей, прочитав записку, вернул Розии. Она порвала ее на мелкие кусочки и бросила в полоскательницу.