О, юность моя!

— Правду.

— Ну что же, товарищи. Дело ясное. Какой будет приговор?

— Колосник и в воду!

— Кто за?

— Еще имею добавить, — сказал Рыбалко. — Когда уже Караева запихнули в мешок, этот Новицкий ка-ак дасть ему заступом! Ей-богу! Вот вам истинный крест! Я и сейчас слышу... как оно там хрустнуло.

Эта подробность всех потрясла.

— А зачем же вы так? — тихо и страшно спросил председатель Новицкого. — Ведь он и без того был иска­леченный.

Новицкий молчал.

— И закопали они его еще живущего, — снова доба­вил Рыбалко, грустно качая головой.

— Видали зверюгу? — сказал матрос и, глубоко за­тянувшись, тяжело выдохнул дым из ноздрей. — В топку его!

У Новицкого подкосились ноги, и он попытался ухва­титься за Рыбалко. Старик брезгливо отстранился. Два матроса подхватили офицера под руки и увели из кают-компании.

— Вам чего, ребята? — спросил гимназистов предсе­датель.

Ребята стояли зеленые от страха. Здесь пугало все: и чудовищное злодеяние офицера, и не менее ужасная месть матросов.

— Испугались, мальчики? — мягко улыбаясь, спро­сил Петриченко, узнав Леську. — Ну, давай, Бредихин, докладывай!

— Пугаться тут нечего, коли вы свои, — строго доба­вил матрос. — Для вас это все делается! Для завтраш­него вашего счастья! Не пугаться, а помогать вы долж­ны, гаврики!

— Мы и пришли помочь! пролепетал Леська.

— Вот это дело другое! А в чем она, ваша помощь?

— Вы арестовали нашего друга, Володьку Шокарева. А он не виноват.

Все расхохотались.

— Вот это да! Вот это помощь!

— А как же? — отчаянно завопил Леська, стараясь перекрыть смех. — Неужели революция думает казнить невинных?

Смех оборвался.

— Но-но! Ты не завирай! Казнить можно и по ошиб­ке, а вот насчет того, что революция так думает, то тебе за это уши оборвать нужно.

— Брось, Сергей Иваныч, — миролюбиво шепнул Пе­триченко. — Это Леська Бредихин, сын и внук рыбака. Я его еще вот таким знаю.

— А что же он! — громко ответил на шепот матрос.— «Революция думает»... Что революция думает, тебе, ду­раку, не додуматься!

— Ну что ж, можете и меня в море! — запальчиво воскликнул Леська.

— Молчи, Елисей! — поднял голос Петриченко. — Тут тебе не гимназия. Не с директором разговариваешь.

Гринбах крепко ущипнул Леську. Леська охнул и не­доуменно оглянулся на Гринбаха. Все снова рассмея­лись.

— Кто такой этот Шокарев?

— Помещик. Хозяин каменоломен. Имеет пятна­дцать миллионов, — сказал Петриченко.

— Ага. Откуда ж у него такие средства? От трудов праведных?

Леська растерялся.

— То-то! А ты спасать его приехал? Кровососа выру­чать? Тоже мне! Сын рыбака называется!

Леська тихонько заплакал.

— Э! Да он к тому же еще и младенец!

Но Леськины слезы всех умилили.

— Они спасли... моего дядю. Он в тюрьме... А они спасли...

— Это верно, — сказал Демышев. — Про это весь город знает.

— Гм... Вон как. А за что дядьку посадили?

— Он хотел... отобрать у Шокаревых... шхуну.

Новый взрыв хохота.

— Ох, сила! Молодчага, видать, у тебя дяденька. А? Так-таки прямо и отобрать? Для себя лично или во имя революции?

— Не в том сейчас дело! — горячо вмешался Гринбах. — Вы только вдумайтесь: Андрон, его дядя, хотел отобрать у Шокаревых шхуну, и они же добились, что его выпустили на свободу.

Все замолчали.

— Ну что ж. Как скажете, товарищи? — спросил матрос. — Шхуну мы у них, понятно, отберем. И каменоломни тоже. А самих, пожалуй, отпустим. А? Пускай все жители понимают благородство революции.

10

Волною выбросило на берег труп. Тучный, разбух­ший, он застрял под мостиком булатовской купальни.

Леська боялся выйти из бани. Пошел глядеть Петропалыч.

— Прокурор это. Господин Листиков. Был всегда су­хой, как таранька, а теперь... Но все же узнать можно.

Старики пошли за лопатами. Леська лежал на верней полке и прислушивался. Вот мимо дверей прогреме­ла тачка и, замирая, принялась чирикать все тише. По­том затихла: старики, очевидно, подошли к трупу.

«Как это все вынести? — думал Леська. — Я не хочу этого! Эпоха? Пусть. Революция? Преклоняюсь. Но это­го я не хочу. Понимаете? Не хочу — и все тут! Мне это противно, омерзительно. Буду картошку чистить. Под­штанники вам стирать. Что хотите! Но это — нет! Пу­скай матросы, пускай Петриченко, если им так хочется. Но не я. Только не я!»

Вошли бабушка, дед и Петриченко.

— Нет, нет! — говорила бабушка. — Мы туда не пе­реедем.

— Леська! — окликнул Петриченко. — Ты здесь? Объясни своим старикам. Ревком разрешает вам переселиться в дачу Булатовых. Понимаешь? Разрешает. Это — официальное постановление. А они упрямствуют. Не хотят.

— А чего хорошего? У нас тут хоть угол есть, — про­тестовала бабушка. — А потом что? Вы уйдете, вернутся хозяева...

— Хозяева больше не вернутся. В Симферополе, в Керчи, в Феодосии — всюду восстания. Вся Россия ста­ла красной!

— Пускай хоть золотой. Все равно к Булатовым не перееду!

— От нехаи проклятые! — выругался по-украински Петриченко. — Для кого ж революцию делаем? Для вас же делаем! Тьфу!

Он вышел и, уходя, долго и досадливо бранился.

— Обидели человека, — грустно сказал дед. Надо было хоть спасибо сказать, хоть кефалью угостить, есть же кефаль! А ты заартачилась и все тут.

— Вот еще! Всякого кормить!

Пришел Самсон.

— Все сейчас в партию записываются.

— И ты записался? — спросил Леська.

— И я.

— А я не запишусь. Раньше хотел, а теперь нет.

— Почему? — удивился Гринбах.

— Как вспомню, что было на крейсере...

— А как иначе поступать с белогвардейщиной? Дать Новицким волю убивать Караевых?

— Не так я представлял себе революцию, — протя­нул Леська.

— Прежде всего ты не так представлял себе офи­церье! — возразил Самсон. — Ты видел их на балах в женской гимназии, когда они танцевали мазурку с Лизой Авах или Мусей Волковой. Проборы. Духи. Между вто­рой и третьей пуговицами мундира заткнуты белые пер­чатки. Шик!