О, юность моя!

Леська глядел на нее, не зная, что и сказать.

— На кой тебе тут валандаться? В свете такое де­лается, а он на базар ходит. Эх, парень!

Она вздохнула.

— Значит, не решаешься?

Лошади тронулись.

— Постойте! — закричал Леська. — Погодите!

Он побежал за тачанкой.

— Тпррр... Ну, я же знала, котик, что ты хороший. Не зря тебя заприметила.

— Только я должен сначала попрощаться... И ве­щички...

— Никаких тебе вещичек не надо, кроме ложки.

— А белье?

— Одну смену возьми, а больше и не думай. Где я там тебе стирать буду?

Леська вбежал в дом. Старики еще слонялись по квартире в халатах.

— Кто это тебя привез?

— Так, одна, из Евпатории. Мне пора возвращаться домой.

— Господи, так скоро?

— Почему скоро? И вообще, рано или поздно дол­жен же я вернуться к бабушке и дедушке?

— Да, да, конечно.

— А как же театр? Кто будет говорить: «Она здесь!»?

Старик засмеялся и тут же заплакал.

— Ну, ну, Сенечка. Не надо так, — сказала Ольга Львовна. — Вот придут немцы, — начала она, словно рас­сказывая малышу байку, — отыграем сезон и поедем на курорт в Евпаторию, а там снова увидим нашего милого Лесю.

Вскоре Леська уже сидел на тачанке рядом с Капи­тоновой и держал в руках ее берданку.

— Куда же мы едем?

— Пока в Сокологорное, а там видно будет. Если наши еще не драпанули, значит, штаб сегодня же и най­дем.

Город остался позади, такой уютный, в розовом тума­не от дымов и дали. Жеребцы на бегу ревели, стараясь укусить друг друга, и страшно таращили кровавые глаза. Елисею каждый раз казалось, будто они закусили удила и, озверев, понесли. Но Тина спокойно держала чуть-чуть приспущенные вожжи, и, глядя на нее, успокаивался и Леська.

Снег на полях выветрился. На осенней вспашке тор­чал занесенный ветром бурьян и бежало перекати-поле. Но степь была индевелой и вся словно звенела сталью.

Далеко в стороне у чудовищно раздутого трупа ло­шади застыли два волка. Тина придержала коней, сунула Леське вожжи, рванула берданку и уверенно, не целясь, выстрелила.

— Промахнулась я! — засмеялась Типа так лихо, как если бы ударила без промаха. — Ну-ка, теперь ты попро­буй.

— Хорошо. Только вы остановите лошадей.

Типа придержала вороных, которые совершенно не чуяли волков. Елисей долго целился и все время думал: «Хоть бы попасть! Господи, хоть бы попасть!» Почему-то ему это было очень важно. Наконец он спустил курок. Волки повернулись и стали уходить.

— Эх, жалко! — крикнул Леська.

— У пчелки жалко, — сказала Капитонова.

Теперь она пустила коней шагом, давая им отдохнуть.

— Тина!

— Я Тина.

— Можно вам задать вопрос?

— Нельзя.

— Почему?

— О прошлом начнешь допытываться, а я его топо­ром отрубила. Понимаешь? Так прямо топором!

Копи шли теперь тихо. Не стараясь обогнать друг друга, они вели себя очень смирно.

— Сколько вам лет, Тина?

— Двадцать восемь. А тебе?

— Уже восемнадцать.

— Уже?

— Неужели же вы так и не могли выйти замуж?

— Все-таки суешься в мое прошлое? Эх, все вы оди­наковые... А что замужем? Подумаешь, счастье! Прихо­дил вечером в дымину пьяный, заблеванный, вонючий. Я его обмою, переодену во все чистое, спать уложу, как маленького. Утром сбегаю в казенку за шкаликом, — опохмелиться человеку надо, а то ведь погонит по эта­жам. Чем ему плохо? Так нет же — подарочки любовни­це носил, а мне одни синяки. Ну, да синяки я и от других могу получить. Видишь, у меня какой?

— А разве так лучше?

— Лучше. При коммунизме все так жить будут. Ведь все равно любви на свете не бывает.

— А как вы себе представляете коммунизм?

— Как? Все люди хорошими будут — вот как! Но-о, соколики, вперед! — вдруг закричала Тина и яростно за­свистала, как разбойник, глубоко втянув нижнюю губу в рот. От этого миловидное лицо ее стало зверским.

Жеребцы рванулись и снова заревели.

Опять в стороне показалась падаль с ощеренными ребрами, такими выразительными, точно палый конь ими смеялся. Теперь на полуобглоданном трупе сидели пти­цы. Черные. Задумчивые. Под низкими облаками, кото­рым, может быть, триста лет.

— Вот она какая, война! — закричала Тина, чтобы перекрыть грохот. — Ничего такого как будто нет, а все же ясно, что война. Ведь если б лошадь пала в мирное время, разве хозяин бросил бы ее со шкурой? А войне все нипочем.

Впереди замаячили всадники.

— Господи благослови, — тревожно зашептала Тина, наскоро перекрестилась и сунула берданку в сено.

Всадники мчались галопом. Они окружили тачанку. Было их семеро.

— Кто такие?

— А вы кто?

— А вы?

Начальник отряда, высокий, тонкий, уже пожилой человек в больших очках, переводил глаза с Тины на Леську.

— А ну, давай не шали! — гаркнула Типа так грубо, как только могла. — Нам еще далеко ехать.

— А куда, собственно?

— В Сокологорное.

— Там большевики.

— А вы кто?

— А мы анархисты. Это отряд Комарова.

— А где же сам-то?

— А вот он сам, — сказал мужчина в очках.

— Это интересно! — неожиданно для себя выпалил Леська.

— Что именно интересно?

— То, что вы анархисты. Я еще никогда не видел анархистов.

— Ну что ж. Глядите. А только пошто вы, молодой человек, не в гимназии? Рождественские каникулы про­шли, а до пасхальных еще далеко.

— Учителя наши разбежались, — по-ребячьи сказал Леська.

Комаров улыбнулся.

— А эта красавица кто?

— Милосердная сестра, — сказала Типа постным го­лосом монахини. — Вот везу братика к доктору. Ничего есть не может, бедняжечка.

— Ты бы еще всплакнула, Капитонова, — сказал Ко­маров.

— Вы... Вы меня знаете? — с необычной для нее ро­бостью спросила Тина.

— Тебя весь фронт знает. А вот что ты Комарова не знаешь, это обидно.

— Знаю Комарова, да только понаслышке.

— Ну вот теперь воочию увидела. Сто лет будешь поэтому жить.

— А вы Бакунина читали? — спросил Леська.

— Я и Платона читал, молодой человек. Анархист без образования — это бандит.

— Неужели и ваши спутники читали?

— Нет, они еще бандиты, — засмеялся Комаров и, взмахнув плеткой, поскакал прочь. За ним понеслись все его конники.

— Хороший человек Устин Яковлевич, — сказала Ти­на, тронув лошадей. — Жаль только, старообрядец. Суб­ботник или молоканин, не упомнила. На Урале таких много. Сослали ихнего брата зачем-то в Крым, вот он у них попиком стал. Душевный дядька. Справедливый. И ребят подобрал, говорят, каждый что каленый орех. Всего семеро, но авторитету человек на пятьсот.