О, юность моя!

Кровли и пищи не было. Но были девятнадцать лет...

У мола стоял итальянский пароход. Грузчики, надев на голову полумешок, отрезанный так, что он превра­щался в капюшон, выносили из трюма на берег неболь­шие тюки сахару. Леська пристроился к ним, поднялся по трапу, подставил спину, получил тюк и легко снес его вниз. Тюк весил всего-навсего пуда четыре. Но тут к Ели­сею подошел человек в солдатской шинели без погон и хлястика.

— Извиняюсь, господин, здесь работает профсоюз грузчиков.

— Ну и что?

— Разве вы не знаете? В Севастополе безработица, поэтому на погрузку допускаются только члены проф­союза, да и то в очередь: кушать каждому нужно.

— А мне не нужно?

Их уже окружили грузчики.

— А вы кто такой будете?

— А вам не все равно? Человек.

— Все мы человеки. А родители у вас есть?

— У меня и деньги есть, но они остались в тюрьме, а я за ними, хоть головой в прорубь, не пойду.

— Понятно...

Никто не спросил, за что Леська сидел. Каждый по­нимал, что счастливые не сидят.

— Ну, что ж, ребята, — сказала шинель. — Надо по­мочь товарищу. Допустим его на один день?

— Допустим!

— Давай допустим!

— Только ты, парень, возьми вот такой мешок, а то через час от тебя только лохмотья останутся.

Елисей надел капюшон и снова пристроился к очере­ди. Мешки были нетяжелы, но сахар, мелкий и крепкий, выпирал из тюков, как еж, и страшно царапал плечи.

Поработали до перекура. Грузчики сели в кружок и принялись есть, кто чего захватил из дому. Леська дели­катно отошел в сторону и присел у каких-то бочек. Вскоре к нему подошел человек в шинели.

— Товарищ! Пообедайте с нами. Ничего особенного не обещаю, но червячка заморить сможете.

Леська подошел к артели. на газетке лежала Леськина порция: таранька, луковица и кусок серого хлеба.

— С миру по нитке — голому веревка! — пошутил че­ловек в шинели.

Все засмеялись.

Леська смущенно взял луковицу, снова отошел в сто­рону и тихонько заплакал. Потом, всхлипывая, стал есть. Грузчики помолчали, затем заговорили об итальянском сахаре, какой он, сука, «вредный»: всю спину сжег.

К вечеру Леська получил расчет, попрощался со все­ми за руку и пошел. Пройдя десяток шагов, обернулся: грузчики молча глядели ему вслед.

Леська направился на почту и дал Леониду телеграм­му: «Хочу вернуться тчк казенный дом разрешает теле­графируй востребования Елисей».

Придя затем на базар, где все уже было закрыто, Леська вошел в харчевню. Есть хотелось зверски: эта та­ранька только разожгла аппетит. А тут еще работа! Раз­делив четыре керенки пополам, он позвал хозяина и по­казал ему две бумажки:

— Дайте мне все, что можно съесть на эти деньги.

Хозяин, толстый рябой мужчина, поглядел на него с удивлением:

— Тут не так много.

— Так вот вы и дайте мне что подешевле, но по­больше.

— Шашлык не получится, — грустно сказал хозяин.

— Как хотите. Мне бы только чтоб сытно.

— Сытно будет.

Хозяин принес два чурека, блюдце лобио с чесночным соусом и полбутылки пива завода «Енни». Холодная фа­соль показалась Леське амброзией. Потом на столе появился глиняный горшок с дымящимся харчо. Это дей­ствительно очень сытное блюдо: пшена столько, что лож­ка стоймя стояла, и довольно много костей с обрывками баранины.

Когда Леська насытился, он взял меню и подсчитал убытки.

— Хозяин, а хозяин!

— Да, дорогой?

— Вам не стыдно обирать голодного человека?

— Зачем обирать? Ты хорошо покушал.

— У нас в Евпатории все татары очень честные люди. А вы, наверное, не из Евпатории?

— Приходи утром завтракать.

— Вот это другой разговор.

Леська улыбнулся ему и вышел.

— Хороший парень, — сказал хозяин жене. — Очень хороший.

Особенно доволен был хозяин тем, что Леська не уга­дал в нем грузина.

Ночлег Елисей решил устроить под какой-нибудь лод­кой. В Евпатории это было бы очень просто. Он пошел на пляж, завернув по дороге на Исторический бульвар. Гуляющие, как всегда, толпились на главной площадке, но в одной из аллей, по которой Леська решил прогу­ляться перед сном, со всех сторон слышались зазывные возгласы:

— Ваня — любовь! Ваня — любовь!

Леська шарахнулся в сторону и вскоре очутился на пляже. Найдя подходящую лодку, он нырнул под нее, сжался в калачик и начал уже задремывать. Но Севасто­поль — не Евпатория. Это город военный, насыщенный патрулями. Леська едва успел заснуть, как его осветил фонариком какой-то усач.

— А ну вылазь!

— В чем дело?

— Документы! Из тюрьмы вышел? Евпатория? За что сидел?

— Это вас не касается. Меня освободили, значит, было недоразумение.

— Гм... Понятно... Только спать под лодкой у нас не разрешается.

— А где же я буду спать?

— Можно в участке.

— Ну, нет! — засмеялся Леська, не очень, однако, ве­село. — Только не это.

Он пошел на Графскую пристань, присел на ступень­ках и, прислонившись к стене, засунул руки в рукава. Но другой усач поднял его, просмотрел документы и объяс­нил, что в Севастополе на улице спать не полагается.

Леська снова побрел в торговую гавань, где, как он знал, стояло большое отхожее место. Вошел в отделение «Для женщин» (там чище), примостился в уголке и бы­стро заснул.

Глубокой ночью в уборную залетели две фифы. Зре­лище спящего Леськи до того напугало одну из них, что она завизжала, точно впервые в жизни увидала одетого мужчину.

— Смотри, Нинця: у пас пьяный!

— Да не пьяный, — сказала другая, чуть постар­ше.— Бездомный. Пьяный бы разлегся, а этот только прикорнул. Вон под головой пиджак.

— Надо его выгнать. Эй, ты! Пижон!

— Не трогай его. Пусть спит.

Но Леська уже очнулся.

— Извините, — сказал он тихо, надел бушлат и вы­шел.

Та, которую звали Ниццей, побежала за ним.

— Послушайте! Вам негде ночевать?

— Негде.

— Пойдемте ко мне.

— Денег нет.

— Не нужно денег. Я по-человечеству.

Леська покорно пошел за ней.

Нина привела его в какую-то довольно обширную кухню. Угол в ней отделен занавеской. За ней кровать. Ничуть не стесняясь Леськи, женщина стянула через го­лову платье, потом сбросила комбинашку, расстегнула резинки, сняла чулки, лифчик и, голая, юркнула под одеяло.