Оазис человечности. Часть 3. Сладкий дым отечества

– О, госпожа! Вы проснулись уже! Клувиена – имя мое. Хозяин приказал заботиться о вас и дать знать, когда очнетесь. Со вчерашнего дня беспробудным сном вы жили до этой минуты! Я так рада, что вы улыбаетесь!

Аврора и в самом деле улыбалась: приятное щебетание Клувиены, женщины хрупкой, как веточка березы, с глазами невинными, как у дитя, развеселило ее. Патрицианка мало что успела понять из этого приветствия, но всякие тревоги и беспокойство улетели безвозвратно.

– А я – Аврора, дочь сенатора Валерия Татия Цетега. Где я и как сюда попала? Помню юношу со странными глазами, а дальше… – как она ни старалась, ничего не могла припомнить.

– «Юноша со странными глазами», как вы выразились, – захихикала Клувиена, – это и есть хозяин дома, где вы находитесь, Сильвинус Домиций Карлескан. Этот дом год тому назад купил ему отец – Лукреций Домиций Карлескан, видный сенатор: вы наверняка слышали это имя из уст отца…

Они еще поболтали немного, а после служанка сказала:

– Одевайтесь тогда, не спеша. Вы имеете обыкновение сами наряжаться или вам помочь? Сами?.. Хорошо. Тут ваша одежда, – с этими словами она открыла кипарисный ларец, стоявший возле кровати, – а я пойду, обрадую хозяина: он заждался вашего пробуждения – спрашивал каждые полчаса!

Не прошло и десяти минут, как Аврора разрешила войти. Сильвинус до этой поры не знал о ней ничего, и, как только вошел, мигом приступил к расспросам. Впрочем, делал он это с такой обходительностью и заботой, что Аврора не могла упрекнуть его в любопытстве или навязчивости. У них не возникло затруднений с беседой: то общее, что было в каждом, сделало разговор непринужденным и по-дружески приятным.

– Ты, как будто пытаешься у меня что-то узнать, – просто и весело заметила девушка.

– Правда, скрывать не стану, – сознался он. – Да я и сам не понимаю, что? Когда бы только удалось разгадать искусную загадку, ведь глазом вижу ее тень! Но ловко перебегает та, ускользая, и я остаюсь с пустыми руками и отрешенным умом. А став иноверцем, так и не могу дознаться основ веры. Прости, дочь солнца, коль я говорю туманно: от лучей живого светила горю, но не могу отыскать источник. Но призрачные надежды не оставлю, пока ты рядом со мной… Аврора, ты, наверное, голодна?

Она охотно кивнула, и беседа продолжилась в триклинии.

– Этого я не совсем понимаю, – проговорила девушка, возлежа на ложе, – и как говорится: «лучше трижды спросить, чем один раз ошибиться», поэтому выразить словами попробую то, что меня беспокоит.

Аврора призадумалась, и в эту минуту выразительностью и силой походила на розу, цветущую на закате; памятное для души мгновение длилось долго, пока сама дева не прервала его:

– Знаешь, Сильвинус: каждый из нас, да вообще – каждый человек на земле, строит в воображении странную и порой страшную картину действительности. Странную вдвое, потому как она не совпадает с настоящим миром, в котором мы живем. Жестокая судьба натолкнула меня на скорбные размышления, и даже, когда обстоятельства обступили меня со всех сторон, толкая к одному лишь, даже тогда мне понадобилось время, дабы признать: мы живем сразу в двух мирах – своем собственном, вымышленном, и настоящем, реальном. Оба они как-то пересекаются между собой, так хитро, что долгими годами можешь принимать вымысел за действительность, а действительность – за назойливые ночные кошмары. Я долго плутала, пока не поняла, что живу в мире грез, порожденном мною же, но то был вымысел, а взаправду – я страдала!.. Как я раньше была слепа, как надменна, но я ведать не ведала о своих заблуждениях – о том все умолчали. Никто не понимал меня, и я никого не понимала. Потом, о боги, я проснулась, но стала уверять себя, что сплю. Я ослепла, все нестерпимо сверкало, до боли в глазах, которые от непривычки постоянно смыкались, чтобы отдаться миру грез. Но волей-неволей я стала размышлять. Проснулась ли я окончательно? И до сей минуты не знаю. Может статься, и это – тоже сон. Но прежде! Прежде я видела мир под таким извращенным, неестественным углом, что и люди виделись мне теми, кем они не являлись. Точнее, я просто не желала видеть их такими, какие они есть на самом деле, и попытаться понять. Я все время думаю: а может ли один человек понять другого? И до какой степени? Есть ли некая мера, граница этому? Может ли, к примеру, никогда не бывающая дома мать понять свою повзрослевшую дочь; может ли отец, денно и нощно пропадающий умом и сердцем в государственных делах, что заменили ему жизнь, понять такую дочь; может ли сестра, что всегда интересовалась лишь собой, которой не было дела до остальных, понять своего младшего брата, всеми забытого и непонятого?! Этими вопросами я задаюсь, и знаешь, Сильвинус: не нахожу на них ответа! А это кровные связи! Что уж говорить о тех людях, с которыми не связан такими узами… Но вот хотела сказать, что чувствую: ты – совершеннейшее исключение из этого! Нас, кажется, связывает что-то гораздо более крепкое и прочное, но что это – разгадать мне не удается. Помышляла спросить тебя о том: что думаешь об этом всем? И что за тайна, разгадку которой ты так горячо выискиваешь то в моих локонах, глазах, ушах, то – в словах, вот прямо, как сейчас?

Сильвинус внимательно выслушал Аврору, готовый ответить, как только она закончит речь.

– Откуда же ты взялась, блаженная душа? Обаяние пылающее, задумчивая радость твоя – откуда? О, Аврора, есть наверняка душа, которую твоя заря осветит и сделает счастливейшим из смертных! Но это – не моя душа. Ты спрашиваешь: что я об этом думаю? Я могу тебе ответить: общее, что так нас связывает и дарует понимание, – это схожие утраты и беды, тот удел, что завещала нам фортуна. Потому и понимаем мы друг друга, что беда одной стрелой с ядовитым жалом пронзила каждого. Но это совсем не то понимание, что сближает пути людей, что соединяет их судьбы, что скрепляет жизни воедино, в один неразрушимый узел, это – всего только боль, что живет в нас. Это она увидела схожие черты и затосковала в одиночестве. Но ты вообрази только, что будет, коль боль станет вдвое сильнее! Нет уж, лучше даже не воображай – это страшно и представить себе. Я прошел через многое из того, о чем ты мне поведала – вот это и есть общее в нас. Но не более того. Ты спрашиваешь: что за тайна? Да, ты права – здесь есть тайна, сокрытая от других. Но она не была бы таковою, если б покинула пределы сокровищницы, верно? Я не могу тебе о ней поведать: некоторые тайны должны оставаться тайнами.

Впрочем, Авроре этого не надо было объяснять: это было ей знакомо и понятно, и она подхватила мысль хозяина дома:

– Точно! С раскрытием некоторых из них прежде назначенного времени мир становится ущербным и бедным, теряет свою неизъяснимую прелесть! В самой тайне заключено некое блаженство, которого лишены все прочие предметы.

Так они наслаждались теплым разговором и вкусными блюдами, легкими и непритязательными: свежим салатом, цыпленком с ветчиной, сыром, источающим влагу, вином из смоленых кувшинов.

Вволю наевшись, Аврора в порыве благодарности возложила руку на плечо Сильвинуса, а тот, сам не поняв, зачем это сделал – заключил ее цветущую руку в темницу из своих ладоней. Приблизив руку близко, так что ее пальчики оказались прямо напротив глаз, мужчина обмер от неожиданности. Молодая красавица, привыкшая к восхищению и почитанию со стороны мужчин, была не лишена изрядной доли тщеславия, а потому, как само собой разумеющееся, приняла этот жест и не просто удивленное, а как молнией пораженное лицо собеседника. Иное дело, что она несколько не ожидала такого внимания именно со стороны Сильвинуса после всех предшествующих слов. И все же малость смутилась в глубине души, но скоро успокоилась, объяснив это тем, что красота действеннее всех слов в мире. Тем временем хозяин, приютивший на ночь гостью (сам он ночевал в другом крыле дома), пришел в себя или только сделал вид, что пришел.

После обеда Сильвинус обещал проводить Аврору до дверей ее дома, но теперь он был в этом не уверен. Пока девушка отлучилась по женским делам, молодой оратор расхаживал по комнате вдоль и поперек. Покой покинул его. Воображение все больше воспалялось, и он вновь видел пред собой нежные пальчики, обещавшие неземную усладу. Но не сами они поразили искушенного мужчину; неожиданностью стали те контуры, что были на них начертаны – естественные рисунки, которые природа по какой-то необъяснимой причине сделала для каждого человека особыми.

– Круги, круги… малые и великие… одни внутри других… круги, – ходил, не в силах остановиться Сильвинус, без перебоя повторяя снова и снова все то, что овладело его умом. – Круги, круги… Один внутри другого, как капля, ударяющая по воде, порождает бесконечные…

На этом слове он и застыл, как вкопанный, еле договорив:

–… круги!

Глаза его лихорадочно забегали, точно вспоминая нечто важное, а затем он, подобно Архимеду, громко воскликнул:

– Эврика! Бесконечность… Да вот же он! Знак бесконечности, – волна удовольствия накрыла его, ликованию не было конца, словно он нашел несметное сокровище, в поисках которого провел немало лет.

«Все-таки тот безумец был не безумен. По крайней мере, не более чем каждый из нас отдельно взятый. Он оказался прав: тайны существуют, надо только научиться их различать. О боги, так дорога счастья, в самом деле, существует, и я – в самом ее начале?! О, как бы не сбиться теперь с пути! Первым делом надо вспомнить те вехи, что я одолел, и узнать о тех, которые только предстоит преодолеть. Где-то я записывал, как помню – сразу, в тот же день, все, что мог припомнить из слов, какие казались мне бредом. О, благодатная судьба! Спасибо, что научила прислушиваться к самым, как думается поначалу, недостойным внимания людям. За этот спасительный жест благодарю: от зловещей косности избавившись, теперь хоть в пляс могу пуститься!»

И он устремился в личные покои, на ходу упиваясь внезапным успехом. Едва не сбив повстречавшуюся Клувиену, хозяин только бросил:

– Пусть Аврора дождется моего возвращения! Я недолго!

Как добрался до своей комнаты, так с жадностью голодного зверя набросился на все ларцы и сундуки, роясь среди множества свитков, порядок расположения которых знал только он сам. Ушло не так много времени, – хотя ему эти секунды показались бесконечными, – как Сильвинус достал и развернул на столе длинный свиток, состоявший из нескольких скрепленных меж собой обычных. Его аккуратным почерком, выверенным с той тщательностью и прилежностью, на какую не способны переписчики, было выведено: