Оазис человечности. Часть 3. Сладкий дым отечества

Наконец, поняв, что нельзя заставлять гостью так долго ждать, он покинул свою комнату, предварительно вернув все на прежние места. На обратный путь Сильвинус потратил гораздо меньше времени – он спешил, опасаясь, что девушка не стала его ждать и ушла. Впрочем, напрасно он подозревал ее в такой неблагодарности – та смиренно сидела на стуле, дожидаясь его возвращения. Лиг, слуга Сильвинуса, что-то горячо ей объяснял, указывая на арфу.

– О чем ты там снова разглагольствуешь, Лиг? – добродушно прикрикнул хозяин.

Аврора обрадовалась его появлению, Лиг – едва не подскочил на стуле от внезапности, но через секунду рассмеялся:

– Да вот, хозяин, рассказываю гостье о твоей любви к музыке, об особенностях инструмента, что греческие мастера изготовили по специальному заказу.

Авроре не терпелось вернуться домой – как-никак, ее родные, если не мать, то отец, волнуются; она не предупредила, и ее исчезновение не могло пройти незамеченным. Сильвинус предложил послать гонца с вестью, но девушка хотела сама повидать родителей. Тогда, распрощавшись с Клувией и Лигом, вдвоем они вышли на улицу. Особняк нового знакомого располагался отдельно от обычных домов, чуть севернее портика Ливии. Сколько раз девушка проходила мимо этих окон, любовалась утонченным вкусом владельца, но и помыслить не могла, что под этой кровлей может биться сердце, страдая от ран, так похожих на ее собственные!

Шли они малолюдной дорогой вдали от купчих и торговых мест, вдали от развлечений толпы, шумных кабачков и подозрительных притонов. Эта дорога больше подходила важным и знатным гражданам: в округе многие особняки стоили немало денег, охранялись хорошо, и толкаться здесь темным особам попросту не дозволялось.

Разговор не ладился: чем больше Сильвинус хотел раскрыть тайну, узнать ее загадку, тем все трудней давались ему слова, тем все мучительней становилась тишина между словами.

Но богами была назначена им иная встреча, непредвиденная, немилосердная, да и не встреча вовсе – один лишь след от жизни другого человека, одно воспоминание, – как после бури, что, пронесшись, оставляет признаки своего буйства. Только при этой встрече буря пронеслась не по земле, а в душе Авроры: гулкий удар потряс ее волю, желчное пламя явленной боли вновь растравило, растревожило открытую рану. Сильвинус в непонимании и беспокойстве обратил глаза к девушке – на той не было лица.

– Что с тобой? Ты словно увидела призрака, восставшего из могилы и ступившего на землю!

Она тяжело задышала, пытаясь отойти от пережитого волнения:

– Так и есть! Тот мужчина – взгляни! Я его узнала: это он самый, призрак из могилы… мужчина с красными перьями.

– Что ты такое говоришь? Какой мужчина? – Сильвинус еле успел приметить грозную фигуру городского полицейского в полном облачении; тот их не видел, но обернулся по привычке – и одного мига хватило, чтобы запомнить его суровые черты.

– Да. Лицом совсем не мил, глаза прохладней стали и впиваются, будто когти орла или зубы шакала. Но он – не призрак из могилы.

Аврора только прошептала:

– Призрак… из далекого прошлого, которое, я надеялась и уповала, больше ко мне никогда не вернется, но оно не щадит меня и, словно в наказание за давние грехи, жжет зеленые листья моей весны и затмевает солнце, – и потянув за руку опешившего Сильвинуса, сказала, – пойдем, присядем. Я расскажу тебе эту жуткую историю, если ты только сердцем не дрогнешь.

Она смело заглянула ему в глаза и, увидев их блеск и красоту, поняла, что и в этом они схожи: идти на риск, не оценивая сил, снести, сокрушить все на своем пути, подчинить себе волю и желания ближнего или пасть жертвой собственной неразумности – это их призвание; такова и его природа.

Присев в тени задумчивого вяза, Аврора поведала ему о тех несчастьях, что вторглись в ее жизнь после краткого пребывания в зловещей тюрьме. Юная богиня любви никогда прежде не могла такого представить: она, властительница сердец, распоряжавшаяся чувствами мужчин по своему усмотрению, открывает сокровенные тайники души тому, с кем знакома только несколько часов. Но не было ни неудобства, ни стыда: долее хранить в себе под тленным покровом губительное пламя она не могла – оно сжигало в ущерб души и тела. Сильвинус слушал, затаив дыхание; он сопереживал, как мог, понимал, какой тяжкий жребий выпал на ее долю и внес пагубный раздор в ее ум. Как это было понятно ему: жить в грезах одной жизнью, а наяву – совершенно иной. Потом они сидели в безвременном молчании, подставляя головы под нежные лучи величественного светила.

– Когда душа скорбит, и былая любовь печалит, вздыхая заунывно, и море слез, кажется, готово смыть берега, – молчи! И чтоб от жалости не побледнеть, не впасть в пучину отчаяния, – обрати милый лик и ласковый взор на путеводный свет: он надежен и выведет тебя на верную тропу, – Сильвинус обращался, будто к самому себе, но девушка поняла то, что он не смог или не захотел сказать прямо.

Она прогнала налет грусти, застилавший светлые глаза, встала и грациозно зашагала вперед, маня за собой того, кого считала теперь за друга.

– А твой отец, Сильвинус? Где он? Смогу ли я его повидать? – резко переменила тему патрицианка.

– Хм. Пока это трудно. Сегодняшним утром – вот совпадение! – до того, как ты проснулась, он уехал. Дела его позвали в Равенну – давно он намеревался совершить туда поездку, но неразрешимый до вчерашнего дня вопрос, вызвавший такой разброд во мнениях и раскол среди сенаторов, удерживал его. И только сбросив эту распухшую от червивых дум цепь, он умчался в северный город. «В поисках душевного спокойствия», – как он сказал мне. Сроки возвращения мне неведомы; быть может, только через неделю прискачет его гонец, а до тех пор: лишние заботы – позади, и неизвестные упования – впереди.

Сердце Авроры вздрогнуло – она решилась: раз уж поведала новому другу часть, то рассказать остальное – была просто обязана. Сильвинус не возражал и узнал прочее: о неясной судьбе брата Авла, о случае на рынке, что не поддается никакому логическому объяснению.

– Твой брат уехал ночью, даже не попрощавшись с родной сестрой. Один отец провожал его в путь – не кажется ли тебе это странным? – размышлял вслух спутник девушки, строя догадки и мигом опровергая их. – Хотя мужчины всегда между собой дружнее: им ясно, что можно ожидать, а что другой не предпримет, как бы его кто ни уговаривал; женщина же, отличимая складом ума и устройством чувств, своими душевными порывами и непонятными суждениями, – прости меня за эти слова, Аврора, – сбивает с толка, и поведать о каких-то глубинных чувствах – задача для могучего интеллекта и сильной воли, не без участия терпения и настойчивости. Потому за такие труды, часто – неблагодарные, ведущие к пропасти и недоразумениям, берутся лишь отчаянные смельчаки, храбрецы, костьми которых усеяны низовья Тарпейской скалы.

Он иронически усмехнулся, но пожалел чувства и без того опечаленной красавицы, и сменил направление полета мысли:

– А может, брат приезжал всего на денек в Рим и не хотел печалить близких встречей с последующей разлукой? А может, в его жизни стряслась беда, от которой он по своему душевному благородству (а оно есть у него, если я только правильно разглядел нрав, полагаясь на твои слова) уберегает тех людей, что дороги ему? Может, он страдает от чего-то, но не решается разделить это страдание ни со своей сестрой, ни с матерью, а только отцу поверяет свои дела? Поэтому отец мог тебя и обмануть – во благо тебе же!

– Знаешь, Сильвинус, такое предположение кажется мне вероятным; не знаю насчет отца, а про брата могу сказать: такое возможно – он и от самого себя-то скрывал все долгие годы беды, непонятно как с ними справляясь, а родителям и подавно не говорил ни слова. Такая догадка приходила мне в голову, и ты высказал словами то, что у меня было на уме. И вчера я решила, что, коль скоро над Римом злые тучи бессонно промышляют, неся сплошное уныние и скорби, то где-то должен же благоухать мирный небосвод, сияя природной красотой. А в Риме меня гнетет тоска и одолевают безумные мысли. Пусть окажется все ложью, а мольбы мои к богам – напрасны, но хочется увидеть мне изумрудное небо Равенны, и хочется вдохнуть тот густой воздух, и…