Оазис человечности. Часть 3. Сладкий дым отечества

Она так и не договорила, но обоим было без слов понятно недосказанное.

– Так что я увижу и твоего отца! Могу передать ему вести от тебя, – подмигнула соименница зари, – если ты скажешь, где его найти.

Сильвинус без колебаний объяснил девушке, как в том городе разыскать Лукреция Карлескана и что передать. В эту минуту они как раз проходили под аркой Константина, и дочь Валерия невзначай заметила:

– Заодно полюбуюсь на выдумки тамошних архитекторов. В Риме мною много мест облюбовано… но, конечно, ни с чем в сравнение не идут сады Мецената! Сколько долгих вечеров я провела в них; не одинокая телом, но одинокая душою. Сколько тайн сердца осталось сокрыто в них…

– Тайн, говоришь? – про себя повторил задумавшийся Сильвинус. – Сады Мецената?..

Оставшуюся часть пути они провели среди глубоких раздумий, и дом вырос перед ними, словно из тумана – так можно идти по хорошо знакомой улице и различить конец пути лишь в самую последнюю минуту.

Прощание было недолгим, но проникновенным. Да и что еще могли поведать друг другу две истерзанные души? Слишком много горестных слов сказано, слишком многое прожито за краткие часы. А для того, чтобы узнать большее – всего-то, что и стоило – заглянуть под развалины собственных надежд, бесприютных, слезно молящих уберечь от молний разгневанного Юпитера.

Кроткое и смятенное пожатие руки, глубокий взгляд, лишенный и огня, и холода, молчание красноречивее всех слов, и тихая неприметная слеза, и вздох, смягчающий мученье, и выдох, будто пожелание счастья.

Две судьбы, встретившиеся внезапно, внезапно и разошлись, обретя бесценное знание и утешение, которое не в силах принесть ни пение птиц, ни шум дерев, ни цветение полей, а только – понимание сердца, что познало такую же боль.

Сильвинус вернулся домой и закрылся у себя в комнате, попросив не беспокоить его. Клувиена удивилась такой перемене настроения хозяина, но, решив, что это – не ее ума дело, преспокойно занялась своими заботами.

Ночь пришла в положенное время мягкою, крадущейся походкой, но с наступлением тьмы, когда исчез весь мир, когда кануло в безвестность все наболевшее, отдохновение не приходило к Сильвинусу. Одно его беспокоило и тревожило. Лишь одно не давало ему покоя целый вечер. Мысль стала тюремщиком и заточила среди вороха сомнений.

«Завтра… в полуденный час… сады Мецената».

Он был настроен отважно, полный решимости добраться до того зерна правды, что так беспокоило ум, воспламеняя сердце, сея ростки откровенности и открытости.

Его могло спасти только время – оно должно неминуемо перешагнуть через этот вечер и эту ночь. Но вот это и был коварный, хитрый враг, что истязал его долгими часами: чем сильней он желал ускорить бег минут, тем медленней они плелись, будто издеваясь над ним.

Мужчина стойко переносил жестокое испытание фортуны, отнявшей у него сон: он знал, что будет вознагражден за страдания, но, пожалуй, впервые в жизни, сколько себя помнил, отважился на поступок, движимый лишь одним желанием – дознаться правды.

Сияние правды освещало его мужественное лицо, капля за каплей, как целебный бальзам, вливалось в сердце, даруя силы претерпеть все до последнего.

Сильвинус загадочно улыбнулся, потушил лампу и прошептал самому себе слова, как ответ на немой вопрос:

– А конца нет и быть не может… Правда – беспредельна!

Глава III. Смелость на грани отчаяния

«Непреклонный дух может сломиться, но не согнуться»

Сенека

Аврора, обретя новые силы и чувствуя, как надежды вновь воспламеняют душу, обернулась лишь на краткий миг, чтобы одним только взглядом проводить удалявшегося мужчину. Того человека, узнав которого, поняла: страдание и боль ютятся внутри у каждого незамеченными; и то, что ее бросало в слезы, укрывало малейший проблеск существования, та ненасытная потеря, что с каждым рыданием иссушала сердце, лишала упования вырваться из липкой паутины к лучшей жизни, – дышало страхом и отчаянием не только в ней одной. Сильвинус невозвратно ушел, и слабый ветерок послал ему вдогонку легкие слова:

– Благодарю тебя, незнакомый друг! Эти пленительные часы, что я провела с тобой, подарили мне новую жизнь, воскресили надежду, и сердце мое теперь ликует при виде отчего дома!

Произнеся последние слова, девушка распахнула дверь дома и шагнула вовнутрь. Первое же, на что она обратила внимание, что несколько поколебало ее уверенность и невозмутимость, была та тишина, которую человек нередко называет тягостной. И это было самое верное определение из всех: только дочь вернулась к домашнему очагу, как сразу почувствовала себя Атлантом, которого удостоили нести ношу непомерной по человеческим меркам тяжести.

Дом, по обыкновению пребывавший в колебании и непрестанном движении, стоял нерушимо. Когда захлопнулась дверь – единственная грань между внешним миром и внутренним, – Авроре сдалось, что ее заточили в склеп: кроме ее собственного дыхания и ударов сердца, подобным стуку весел по воде, ни один звук не нарушал могильной тишины.

Мучимая сомнением, неизвестностью и тревогой, печальная красавица взволнованно оббегала многочисленные комнаты италийского домуса, заглянула во внутренний дворик – перистиль, где в изобилии росли пышные цветы, но не задержав взгляда на их красоте, спешно устремилась в другие помещения. Наконец, стараясь отдышаться, остановилась в нерешительности возле спальни отца. Дом пустовал: не было ни слуг, ни матери, ни странных во многом «друзей семейства». Слабая надежда теплилась – дверь отцовской спальни была затворена, но девушка дрожала, как неровное пламя, – был поздний обеденный час, и ей казалось просто невероятным, чтобы в это время отец мог безмятежно почивать.

Конец ознакомительного фрагмента.