Оазис

Я эти испытания устроил не для того, чтобы понять, какой он мастер, а для него самого. Чтоб знал. Правда, взять пришлось: с руками, с ногами, и то ладно…

Кормились они вдвоем с этим байстрюком Тишкой у хозяйки. Какой он ему сын? Не хочу слушать… Договаривались харчи на двоих, только уже на другой день хозяйка три миски поставила. Ну и опять же – малый, надо ему киселя налить или чего там… Я не против. Только доводил он меня… Сядет, к примеру, за стол со своим байстрюком, зачерпнет ложку и – раз! – пронес мимо рта. Что мальцу смешно – понятно, ну а хозяйка чего?..

Или увидит знакомого, кинется вроде как поздороваться за руку, а сам руку в карман и пошел мимо. Обижались, думаете? Стоят, смеются.

Я считаю, народ смешить не надо. Сегодня посмешишь, а завтра поплачешь. Народ – он такой. Да и вообще человек, я вам скажу, скотина. Да что я говорю? Скотина в баню не ходит – от нее теплом пахнет, человек две недели не помоется – чертом.

Бороду себе рыжую отрастил… Тьфу!

Ладно, кое-как работали. Пришло время рассчитываться, а у хозяйки денег нет. Туда-сюда кинулась – у кого возьмешь? Это сейчас у каждого на книжке по три тысячи… «Чего людей нанимала?» – спрашиваю. «На брата, – говорит, – надежда была…» На брата, видишь. «Может, на свата?» Молчит, плачет. Тут-то он, Соловей, и отблагодарил меня. «Ладно, – говорит, – хозяйка. Разбогатеешь – рассчитаешься». Ясно, после такого расчета все стали его звать, а не меня. Человеку хоть в хлеву жить, только задаром. Ну и наработал… Потом они его повспоминали – когда угол потянет, оконная осада вылезет… Можете у Костика Бельчакова поинтересоваться, как он ему дом строил…

Вот что умел делать, так это дудки. Всю городскую шпану снабдил. Дудели с утра до вечера.

Или… У меня детей никогда не было, я их, прямо скажу, видеть не могу, а тут сердце кровью обливается: я перерыв объявлю, чтоб покурить, отдохнуть, а он дудку достанет и мальцу играет, а малец-то глухой! Издевался, что ли?.. И главное, тот слушает… Или ненормальный был?

А потом мы с ним разругались. Какая разница почему? Разругались, и все…

Больше ничего Григорий Царьков о своем знакомстве с Андреем Соловьем не сказал.

Далее я обратился к человеку, которого упомянул Царьков, ко второму плотнику города Яшке Пустыльцеву.

О его когдатошнем соперничестве с Царьковым я слышал много. Выражалось оно в разном: и в том, кто больше денег заколотит за лето, и кто кого перепьет в праздник, и кто быстрее девку заведет в Лютню (там березнячок был подходящий), а главное, конечно, кто первый плотник, а кто второй. Вот этого не выяснили за жизнь. Был случай выяснить – два дома рубили рядом: размеры одинаковые, бревна из одного леса, хозяева-подсобники молодые, хваткие, в одно время начинали, в одно заканчивали, – последнее стропило поставили, оглянулись – топоры в одном положении.

Будто вечером за бутылкой встретились и решили другим путем определить, кто мастер, кто подмастерье: руку на колодку и топором меж пальцев. И вот Царьков вроде бы пять раз ударил и не поцарапался, а Яшка заволновался, тяпнул – двух пальцев нет. Так и вышло, что он второй.

С того времени во всем ином начал уступать Гришке. Перепивал теперь Царьков его с первого залпа, а что касается девок – смешно сравнивать. Был Царьков ладно скроен, чернобров и свирепоглаз, вот разве ростом чуть-чуть бог обидел, но этот недостаток с лихвой перекрывался достоинствами. Девки только что не скулили, когда появлялся на вечеринках. На кадрили летали вкруг него на железной руке, как мячики, выбегали на улицу охладиться, под мышками промокнуть, а у Царькова ни капельки на медном лбу.

То ли цыганское что-то, то ли татарское было в его крови.

Ну, а Яшка Пустыльцев… Тянулся, конечно, да где ему? За столом сходил с круга после второго стакана, девок даже языком трепать перестал, на вечеринках больше пиликал на чужих гармошках, чем танцевал, и ладно, пиликал бы как следует, а то «Манька дома – Ваньки нет, Ванька дома – Маньки нет»… Понятно, помахав топором, не разыграешься деревянными пальцами. Ну и не брался бы.

Так, пожалуй, и остался бы, как Царьков, вечным женихом, если бы не Мария Уверкина. Если бы не подошла однажды принародно, не положила белые руки на меха гармошки, не сказала:

– Сил нет, Яша, твою музыку слушать. Пойдем в Лютню.

А через месяц свадьбу сыграли. Правда, говорили, и здесь Яшка опоздал: Царьков в свое время уже имел с ней темное дело. Но это нас не касается, дай бог каждому разобраться в своих долгах и авансах, что натворили по молодости.

Жили они, кажется, неплохо, детей нарожали штук пять или шесть, и Марья оказалась хорошей подругой ему.

Росту Пустыльцев был очень высокого, стеснялся его, а поскольку характер имел деликатный или потому, что туговат стал на ухо, сильно наклонялся к собеседнику, доверчиво глядел в глаза.

Дверь мне открыла Марья. Была она еще молода, крепка, щекаста, с тем свекольным румянцем на скулах, который говорит о физически трудной жизни, но душевном здоровье.

– Там он, – махнула рукой в комнату. – Только говорите громко, туговат он у меня. – И крикнула: – Яков! К тебе!.. – Словно задала необходимый уровень звука.

Поразительно чисто и свежо было в доме. Сверкали стекла окон и стекла на портретах сыновей и дочерей, простенькие половички лежали на полу, аккуратно расставлена нехитрая мебель. Видно, жили они бедновато, но согласно.

Яков Пустыльцев в чистой рубашке, с вымытыми волосками на розовом черепе, ухоженный и даже побритый сидел за столом, будто ожидал гостей. Заинтересованно, ласково поглядел на меня и тотчас перевел взгляд на хозяйку.

– Насчет Соловья Андрея они! – прокричала она. – Да надень ты свой аппарат, не мучай человека и сам не мучайся!.. Это ж ему сын слуховой аппарат привез – нет, не хочет, видишь, жених, стесняется!.. – разъяснила мне, но Яков только стыдливо опустил глаза.

Когда Пустыльцев уразумел мой вопрос, поглядел обрадованно и не без удивления.

– А вы кто ему? – спросил очень тихо, как часто говорят плохо слышащие люди, опасаясь своего голоса.

– Да, в общем, никто…

– Родня?

– Да нет, я… Как бы это выразиться?.. Писатель… – Мой голос дрогнул: вдруг я ощутил стыд перед ним за профессию, которой так гордился в другом месте.

– Ага, выходит, родня… – кивнул Яков.

Такую я почувствовал радость и облегчение!

– Хороший был человек, у-у, хороший. И сынишка у него был хороший, у-у… Только я мало его знал. Сарайчик одной женщине ставили, ага.

– Ну и… как это было?

– А ничего. Поставили.

– Не помните, кому?

– А Савельевне. Не, Павловне. Не… этой… Или Андросу?.. Хороший был человек, легкий, а потом пропал. Не знаю, куда, а пропал. Больше не появлялся. Маша, может, ты чего знаешь? – спросил, будто хозяйка находилась тут же.

– Нет, – ответила из другой комнаты, куда скрылась, чтоб не мешать разговору. – Ничего…

А Яков вдруг засмеялся.

– Ходули мы, помню, с ним понаделали. Штук триста.

– Откуда триста? – возразила Марья.