Оазис

– А перед ним?

– Сороковой.

– Туда хочу, – сказал. – Я там бываю, но мало. Насовсем хочу. Матушка там была, хорошо было. – Но говорил без печали. – Сколько человек живет? Долго?

– Как посмотреть… Тебе сколько? Лет двадцать пять?

– Не знаю.

– Ну… еще два раза по столько.

– Много, – вздохнул. – Матушка ждет. Один раз поживу, потом помирать буду. – И вдруг улыбнулся: – В лесу.

– Почему в лесу?

– Так надо… Не хочу на людях, – пояснил неохотно. Вроде нормальный был человек. Но иной раз…

– На юге хорошо?

– О, как в раю! Апельсины, лимоны на каждом дереве. А люди ходят голые и песни поют.

Опять задумался.

– А майские жуки есть?

– Жуки? Зачем тебе?

– О-о, красивые. Жж-ж-ж!..

– Найдем жуков. Кидай свою учителку, и поедем. Ты ее еще не пощупал?

Покраснел, потупился.

– Нет, она хорошая. Пахнет! – шевельнул тонкими ноздрями. – А идет – дзинь, дзинь…

То есть говорил с ним Андрей серьезно – был Федя нормальным, придуривался – терял ум.

Верх безумия Феди пришелся на время оккупации. Подходил к немцам, полицейским, задавал один и тот же бессмысленный вопрос: «Цугун пан табак никс нима?»

Немцы хохотали, полицейские обижались, били.

В конце концов его бы, конечно, уничтожили как неполноценного, если бы не некая сердобольная женщина: увела в деревню и там он отсиделся до освобождения городка.

Силы у Феди было маловато, природа, пожалуй, хотела произвести девушку на свет, да не хватило на тот случай искусства.

Быстро уставал, задыхаясь, садился на бревнышко, виновато поглядывал на Андрея.

Однажды во время перерыва Андрей сыграл ему на дудке несколько песен. Федя зачарованно глядел на него.

– А у меня тоже есть талант, – сказал. И вдруг тихонько запел:

Ой, сынку у матки ночку ночевал,Ой, сынку матке сон свой рассказал:«Ой, мать моя, мать, матушка родна,Увиделось мне дренно во сне:С-под правой пашки сокол вылетел,С-под левой пашки соколенок…»

Голос у него был высокий, чистый. Улыбался, мелко дрожали губы от волнения, с надеждой глядел на Андрея.

– Хорошо?

– Хорошо! Еще спой.

Спел еще куплет, опять замолчал.

– Тебе в артисты надо, Федя!

– Нет… – покачал головой. – Нельзя за деньги петь, грех, голос портится… Научи меня на дудке играть.

– Зачем тебе?

Но взглянул на порозовевшие уши Феди, все понял: юность учительницы все еще не давала покоя.

Однако показалось Андрею, что с некоторого времени охота работать у Феди начала затухать…

А когда собрали венцы, подняли стропила и можно было начинать решетить, и вовсе не пришел к дому. Андрей поковырялся час-другой в одиночку и тоже бросил. Себе, что ли? Уж больно умный этот дурной.

Заглянул на следующий день – нет Феди. Забеспокоился: не заболел ли? На третий увидел: стоит в стороне, праздно смотрит.

– Федя, ты что?

Равнодушно отвернулся.

– Или учителка в примаки берет?

– Кто? – встрепенулся. – Учител… ка?

Наступил, наверно, период потемнения в его душе.

– Цугун пан табакс никс нима, – сказал и посмотрел в небо.

Андрей с Пустыльцевым и Царьковым нашли покупателя и кое-как, в рассрочку, продали недостроенный дом.

Через короткое время Федя опять ходил радостный и свободный: избавился от гнета собственности – денег и дома.

Теперь он все свободное время, а его у Феди было достаточно, проводил на кладбище, у могилки матери. Ухаживал и за другими – заброшенными – холмиками земли.

– Что Федя? – интересовались люди. – Родня твоя?

Отвечал неохотно, не сразу.

– Откуда я знаю? Может, родня…

Жить ему оставалось немного. Он это чувствовал и готовился переселиться как Человек.

А Соловью Андрею наконец снова повезло: позвал в помощники Степан Субботин, городской печник.

Степан Субботин, печник

…Вам бы поговорить с дружками его, да опоздали… Что там, кажется, рука или нога, а смотришь – одному медные трубы играют, другому… После войны, помню, куда ни кинь – везде костыль, а теперь где они? У «Гитлера»…

«Гитлер» подразумевался иной, точнее – Гилтер, смотритель городского кладбища.

– Только мы с Рубидоном застряли на этом свете. Хотя Рубидон, конечно, и меня переживет, и Гитлера…

Он поморщился, переложил протез поудобнее.

– Погода переменится, это я за три дня чувствую. Если б меня в бюро прогнозов взяли – даром хлеб не ел бы. Да что там три дня! Весной знаю, каким лето окажется. Говорю раз одному председателю: лето сырое будет, делай выводы. Не поверил. Теперь каждый год спрашивает: «Петрович, сгноишь или помилуешь?» – засмеялся и тотчас снова поморщился. – Зараза! Не любит, когда я в хорошем настроении. Как засмеюсь, так дернет, аж в мозгах темнеет. Дергай, дергай, не много тебе осталось… Ох, одно время дала жизни. Только закажу протез – она усохнет. Опять закажу – опять усохнет. Считай, на нее и работал. Теперь ничего – дальше сохнуть некуда…

До войны я работал один, а на одной ноге трудно стало глину месить, с кирпичами прыгать. Вот и позвал его, Андрюху. Вижу, мужику достается, а не сдается, я таких уважаю, сам такой, сработаемся. И еще. Я с двадцатого года рождения, моих приятелей, считай, всех повыбили… Может, товарищами будем, думаю. Характер у него был легкий, услужливый. Как заметит, что меня мутит-крутит: «Сиди, Степа, не рыпайся». Я к себе не очень жалостливый, а все ж и для меня доброе слово – довесок к булке. Вы с какого года? Ну вот, должны понимать, о чем я.

Слабоват я стал после ранения. А тут еще мозоль на культе не растет. У меня тогда два протеза было: один казенный, со скрипом, я его «такси» звал, и деревянный, с груком-стуком, «тачанка». Если мужику или старой бабе печку кладу – на деревянной, если молодке – надеваю казенку. Неженатый был, стыдился на деревянной скакать. Сердце заходится, нога как на угольях горит, а я… Дурень был. Так вот эту долбленку – до сих пор где-то в сарае валяется, если дети не снесли, мне Андрей подарил. Посмотрел на меня день, другой и принес. «Снимай свою амуницию», – говорит. Сначала я ни в какую. А надел, как в рай въехал.