Обида

— Проходит… — печально согласился Митька.

— Ведь она мимо проходит… — уточнил Кузьмич.

— Мимо… — как эхо, повторил Митька.

— Ведь надо что-то делать, Митя, — строго сказал Кузьмич.

— Надо… — выдавил из себя Митька.

— Прежде всего тебе надо работать…

— Надо…

— Я помогу тебе. У нас на заводе рабочие руки нужны…

— А если я не смогу? — робко спросил Митька.

— Сможешь, — сказал Кузьмич. — Я тебя возьму в свой цех, дам станок… Ты да токарном, случайно, не работал?

— Не приходилось.

— Ничего, научим, — Кузьмич разгорячился. — Через полгода уже будешь по разряду работать. Я сам прослежу… Да чёт там, тряхну стариной… Сам выучу. Будешь классным токарем. Токаря, брат, везде нужны — золотая профессия, а там, глядишь, и на смену мне станешь мастером. Коллектив у нас хороший… Пьющих, между прочим, мало. — Кузьмич строго взглянул на Митьку. — Конечно, есть, но мы им распускаться не позволяем. У нас в цехе строго. Один прогул — и премия летит. А заработки приличные, никто не жалуется. Через полгода свободно сможешь сто шестьдесят — сто семьдесят заколачивать…

Кузьмич хотел ещё рассказать, какой у них при заводе Дворец культуры, какой стадион, детский сад (надо ведь и о будущем думать, Дмитрий ещё не старик. Глядишь, и семья образуется), какие путёвки у них в профкоме выдают, какая поликлиника, сколько они каждый год жилья строят, но тут пришёл Толя с вином.

— Я хочу выпить за человека, за доброе, отзывчивое сердце, за человека, который для меня теперь отец родной… — Голос у Митьки в этом месте дрогнул. — Федя, за твоё здоровье. Чтобы ты жил сто лет. — И он высоко поднял свою пивную кружку с портвейном.

Они чокнулись с бутылочным звоном и молча торжественно выпили. Кузьмич достал платок и, отвернувшись, вытер глаза.

За разговором бутылка пролетела, как и не было… Митька ещё два раза поднимал свою кружку за дорогого, любимого Федю, за отца родного. Кузьмич срывающимся от умиления голосом рисовал перспективы. Митька благодарно тряс ему руку и всё время порывался расцеловать своего благодетеля и наставника.

Кузьмич стеснительно уклонялся…

— Может, я ещё сбегаю? — предложил Толя.

— Ни за что, — сурово оборвал его Кузьмич, — это слабость. Главное — не поддаваться.

— Тогда хоть пивка… — сказал Толя и с надеждой посмотрел на Петрова.

Кузьмичу показалось, что тот ему в ответ подмигнул.

— Всё, новая жизнь! — воскликнул Митька. — Ты слышал, главное — не поддаваться! Ты попробуй перетерпи, а там и сам не захочешь… — Тут Кузьмичу второй раз показалось, что Митька подмигнул Толе. — И вообще я тебе не советую. Хватит, отпился, пора завязывать… Ты посмотри на себя. Тебя же с такой мордой ни в один приличный дом не пустят… Тебя скоро и в магазин перестанут пускать. Слушай, Федя, а может, и для него что-нибудь подыщем? Конечно, до станка его допускать не следует, пускай так пока покрутится, узнает, почём фунт лиха. Он парень ничего — расторопный. А уж мы вдвоём на него нажмём — будет как шелковый…

— А что… — Кузьмич оценивающе окинул Толю с головы до ног, — подумаем.

— Слышь ты, хмырь, на коленях должен ползать перед таким человеком. Вот ведь не побрезговал, не поглядел на твою синюшную морду, потому что это Человек. С большой буквы, с самой заглавной. Руки ему должен целовать…

— Да ну, брось, Дмитрий, — смущённо сказал Кузьмич. — При чём здесь это… — Но руки на всякий случай засунул в карманы.

— А… — отчаянно махнул рукой Митька. — Разве он это может понять! Про это ему в школе не рассказывали… В общем, на, и чтобы одним духом, — тоном приказа закончил он, протягивая Толе трёшку.

Тот мгновенно исчез.

— А может, зря? — робко сказал Кузьмич.

— Надо, — убеждённо ответил Митька. — Ты видишь, судьба человека решается. Ведь как-никак, а он всё-таки человек. С ним ведь тоже надо по-человечески. Ему не прикажешь… Тоже подход нужен.

— В основном ты прав, конечно, — хорошенько подумав, согласился Кузьмич.

Толи что-то долго не было.

Очкарики ушли. Их место заняли какие-то озабоченные и чересчур трезвые люди, на вид приезжие. Они были в застёгнутых на все пуговицы мятых пиджаках, закусывали рыбными консервами, водку разлили за один раз и разбавили её пивом (отчего Митька высокомерно поморщился), потом долго не решались закурить, поглядывая то на запрещающие таблички, то на нарушителей. Потом всё-таки закурили и заговорили почему-то о колбасе и сгущёнке.

Сзади по-прежнему толкались в спину и уже выкрикивали: «подлещик», «проводка», «подъёмник», «верхоплавка»…

Наконец появился Толя.

— Обед. Еле достал… Пришлось крутнуться. Хорошо, у меня там кореш работает…

«А что? Действительно, расторопный малый», — подумал Кузьмич и пригляделся к Толе повнимательней. Теперь и синяк не казался таким страшным, и на отрешённой его физиономии проступило какое-то подобие выражения. Подбородок перестал мелко трястись, а кожа приобрела свекольный оттенок. В общем, теперь перед Кузьмичом стоял оживший Толя. И Кузьмича вдруг прорвало. Наверное, ему вскружила голову лёгкая победа над Митькой Петровым.

— Подумай сам, вот подумай, — говорил он, прихлёбывая из кружки портвейн, — что есть в твоей жизни? Какие радости? Какие победы? А без победы нельзя, без победы человек не человек. Ты как должен: поставил цель — и иди к ней. Не получается, а ты стисни зубы и иди. Споткнулся — ничего, есть коллектив, друзья. Поддержут. Поражение — ничего. Отдохни, наберись сил и снова иди к своей цели. Человек без побед и поражений некомплектен, как машина без колеса. На трёх никуда не уедешь… Вот Дмитрий, за что я его уважаю, нашёл в себе силы… И у тебя они есть… Руки опускать — последнее дело. А ты ещё поборись, схватись врукопашную со своей привычкой. Сейчас она, сука, тебя за горло держит, а ты её схвати, да покрепче, по-мужицки. Вон у тебя ладонь-то что лопата…

— Ну, в общем, за Анатолия, — глубоким голосом, проникновенно сказал Митька. — За его борьбу, за его новую жизнь.

— За это с удовольствием, — сказал Кузьмич и погрозил Толе пальцем: — Ну, смотри, не подкачай…

За спиной перестали толкаться, и образовалась вкрадчивая тишина. Чей-то приятный голос обстоятельно рассказывал:

— …позавчера. У меня был отгул, а Колька на больничном, палец сломал на правой руке. Я ему говорю: «Ничего, кружку и левой держать можно…»

Кузьмич наконец оглянулся. Рассказывал серьёзный мужчина, ковыряясь в груде креветок, выложенных на промокшую газету.

Толя стоял, склонившись над пустой кружкой, и чуть не касался её подбитым носом. Митька ободряюще похлопывал его по плечу. Кузьмич думал о их жизни, сзади настойчиво лез в уши голос мужика с креветками:

— …не было. Каждый день с утра ждать приходится. Хотя это, конечно, хорошо. Всегда свежее. А то сейчас уже тепло, за день не продали — скисло. Ну вот, стоим мы на этом же самом месте. Пьём всухомятку, а у Николая дома ещё окуньки вяленые остались. А здесь, как назло, ни сушек, ни сырков, ни жареной картошки. Даже соли нет. Стоим мы ровно на этом месте и мечтаем о чём-нибудь солёненьком. Вдруг замечаю, что Колька смотрит куда-то мимо моего уха… И глаз у него при этом хищный, как на рыбалке при подсечке. Оглядываюсь и вижу — в дыму тихонько вяленая вобла плывёт и хвостиком помахивает… Я стою не шевелюсь — боюсь спугнуть, а Колька хвать её здоровой левой рукой за хвост!.. Я ему кричу: «Держи, вырвется!» — а он — раз её головой об угол, раз ещё!.. Побил немножко, очистил. Икряная оказалась… Засол прекрасный, жирная, насквозь светится!..