Обида

Толя начал искать, а потом вытаскивать из кармана помятую пачку сигарет. Пока он вытаскивал, половина просыпалась на землю. Поднимать никто не стал.

Кузьмич жадно затянулся и стал выплёвывать крошки табака, подбирая их с губ кончиком языка.

— Так что же ты мне голову морочил? — укоризненно спросил Кузьмич.

— Да ведь ты меня и не спрашивал… — Митька пожал плечами. — Заладил своё…

— А я-то размечтался… — усмехнулся Кузьмич.

Стоящий в стороне Толя вдруг начал громко икать.

— Ну что, пойдём? — сказал Кузьмич.

Митька ничего не ответил. Он стоял и смотрел на пустырь, где между кучами разнообразного мусора и засохших кустов прошлогодней полыни пробивалась молодая зелень. По пустырю бегала странная собака, помесь фокса с дворняжкой, и отмечалась около каждого кустика.

— Да, намотал ты меня на шпиндель… — с невесёлой улыбкой сказал Кузьмич.

— А что такое шпиндель? — спросил Петров и, не дожидаясь ответа, предложил: — Слушай, Федя, это, конечно, шутка, а на самом деле переходи лучше ты к нам.

Я тебя определю без очереди, и давать никому не придётся…

— Что значит «давать»? — опешил Кузьмич.

— А ты как думал? Ей-богу, ты как невинная девица. У нас за красивые глаза не принимают.

На краю пустыря, около дома, где был магазин и жил Кузьмич, был врыт в землю столик и лавки. Столешница его, сделанная из фанеры, расслоилась от погоды, и было видно, что каждую весну её подновляли, и оттого столик стал похож на торт «Наполеон». За этим столиком они и устроились и только тогда заметили, что Толя куда-то исчез. Впрочем, они к этому уже привыкли. С детской площадки слышался детский гомон и скрип качелей.

— Смешно… — сказал Кузьмич, — я ведь вышел-то утром тебя перевоспитывать… Ей-богу.

— Я так и подумал, — сказал Митька.

— Смотрю, каждый день, каждый день, как на работу, ну, думаю, надо помочь человеку…

— Это твои окна на первом этаже около подъезда?

— Мои.

— Я как ни гляну, а ты сидишь с газетой… Я думал, ты пенсионер. Общественник. Думал, у тебя это общественное поручение.

— Да ну, какое там, к чёрту, поручение… Унёс Толя сигареты — это совсем плохо. Я-то думал, что ты не работаешь…

— А я в ночную…

— Так ведь не протянешь долго… После работы надо бы поспать.

— Да я сплю всего три часа… После обеда кемарнешь на ходу, и хорошо… — сказал Митька и добавил: — А за куревом придётся идти.

— Может, заодно возьмём отвальную? — неожиданно для себя спросил Кузьмич. — А то что-то тоскливо…

— С тоски не стоит пить. Тоска водкой питается.

— А ты-то с чего пьёшь, спрашивается? — спросил Кузьмич.

— Я? — Митька хмыкнул. — Это вопрос философский. Без бутылки на нет не ответишь, А ты, я смотрю, крепкий мужик. Со мною редко кто на равных идёт. Видел Шурика? На что здоровый, а уже надломился бы.

— Нет, — сказал польщённый Кузьмич, — я на выпивку крепкий. Увлекаться не увлекался, но иногда могу… И ничего не делается. А перед обедом лафитничек пропустишь, он и вообще не чувствуется. Только так. В общем, для аппетита. До того привык, что без этого есть не сяду.

— Значит, так, — вдруг сказан Митька. — Хватит тут отираться. Пойдём посидим по-человечески. Имеем право.

4

В кафе они взяли коньяк четыре звёздочки. Два раза по сто граммов. На бутылку не хватило. Было тихо, тенисто и пусто. Пластмассовые тёмно-коричневые столики были протёрты, и на них стояли стеклянные вазочки с ромашками. Буфетчица тихонько стучала тонкими стаканами и закладывала в кастрюлю длинные вязки сарделек.

На Кузьмича вдруг ни с того ни с сего накатило, и он, поглядывая на Митьку и перебирая пальцами пустой стакан, рассказывал свою жизнь, как чужую. Сам того не замечая, он даже начал говорить о себе от второго лица.

— …на заводе, — говорил Кузьмич. — На заводе всеми уважаем. Нормально уважаем. Никто не скажет, мол, он сачок или ещё чего. Или он там такой-сякой этакий, пьяница или летун. Или он горлом берёт, как другие. Не-ет, он исключительно своими руками, исключительно своими. Он с детства за станком, а это много значит. Он этот станок, между прочим третий, по винтику разбирал. Когда слесарь-ремонтник подходил, он ревновал, как девку. Вот поверишь, рукой не давал дотронуться.

А когда отдал, так день простоял просто так. И теперь мимо не пройдёт, чтобы сердце не защемило. А потом передал ученику. Исключительно своими руками… Исключительно. И никакой такой философии нет, чтобы пить. А вот с тоски можно. Когда станок исключительно своими руками…

— А ты большой философ! — подтрунивал Митька. — Вот раз ты большой философ, тогда объясни, для чего мне не пить?

— Ну как для чего?.. Ты прямо как маленький… Сам знаешь для чего.

— А вот не знаю и хочу, чтобы ты мне объяснил.

— Ну а семья, в крайнем случае? Я, конечно, извиняюсь, но ведь семья этого не любит. Семье это вот так — поперёк.

— Какая семья, какая? Где семья? У тебя семья? Живёте в одной норе, и вся семья? Так? Так, я спрашиваю? Мне такая семья не нужна. Мне такая семья к чёртовой матери. И можешь не извиняться. Ты ведь небось уже придумал про меня… Мол, пьяница — жена ушла. Я выгнал её к чёртовой матери. Вот так. И всё об этом. Придумал тоже мне — семья.

— Нет, Дмитрий, при всём моем уважении, ты не прав. Семья — это семья. Особенно старой закалки. Сейчас, правда, не то, но в наше время семья — это всё. Повезло с женой — живёшь, не повезло — мучаешься.

— «Жена, жена», а сам-то на что? Неужели от какой-то бабы вся твоя жизнь зависит? И вообще — всё! Хватит!

— Подожди, подожди, что такое, сразу — хватит… А дети? Что, их тоже со счетов долой? К чёртовой матери?! А если, как ты говоришь, какая-то баба родила тебе красавца сына, твою гордость?

— Разбежался, а нога в дерьме… — с неожиданной злобой процедил Митька, — я же сказал, хватит об этом. Завязали.

Немного помолчали в напряжении. Кузьмич — верный себе — продолжал развивать тему.

— Хорошо, с первой ячейкой общества, допустим, завязали, — сказал он, очень довольный этой фразой. — Теперь возьмём само общество. Разве оно требует, чтобы ты пил? Наоборот, оно запрещает тебе пить. Что ты ему…

— Подождать, — оживился Митька, — подождать! Много пьют?

— Много! — энергично согласился Кузьмич.

— А ведь водка не кончается. Наоборот, её вроде больше становится. Одних сортов теперь — пальцев не хватит. Это как? Запрещает? Выходит, сколько ни пей, хоть залейся, — оно тебе сколько надо, столько и выгонит. Нет, брат, оно не запрещает, оно поощряет, потому что пьяница экономически выгоден. Может, он и мало заработает, зато и отдаст ни за что. Водочка это тебе не хлеб, который растить надо.