Обида

— Ах, как ты завернул… Ну и завернул. Общество, друг мой Дмитрий, на тебя надеется и оберегает. Вот оно что делает, а не поощряет… Оно всё думает: а вдруг Митька сам за ум возьмётся. Оно тебя ещё за человека почитает, извини, конечно, это ведь я так, для слова. Без зла. Я-то тебя уважаю, это ясно, но общество, как ты сказал, на твою сознательность рассчитывает.

— Ну а бережёт-то как? — спросил Митька, давясь от смеха.

— А очень просто, — вскинулся Кузьмич, — очень даже просто! Оно потому водку гонит, чтобы ты политурой или домашней бормотухой не травился. Оно тебе чистый продукт даёт с гарантией.

— Чистую нефть оно даёт…

— Это всё разговоры для детского сада. Вот ты не в сфере производства, и потому тебе неизвестно, что такое государственный стандарт. А это серьёзное дело. Подсудное, можно сказать. Так что все эти разговоры про нефть или древесину — это всё для детского сада или для таких, как ты. Кто-то брякнет по пьяной лавочке, а ты и поверил.

— Ну хорошо, — улыбнулся Митька, — давай ещё по коньячку. Уж больно хорошо идёт, даже у непьющих…

— Подцепил, да? Думаешь, подцепил? А ничуть. Даже и не касается меня. Под разговор, я считаю, можно. Под разговор и на дипломатических приёмах пьют.

— А ты думаешь, я под молчанку пью?

— Нет, ты меня неправильно понял…

— Нет, я тебя правильно понял. Тебе под разговор можно. Ты вот разговорился, и, значит, можно, а мне, выходит, нельзя. Потому что у тебя разговор, а у меня разговорчики.

— Нет, Дмитрий, постой, ты меня обижаешь. Я к тебе прикипел, а ты меня обижаешь. Ты что думаешь, я с каждым встречным-поперечным буду разговаривать? Ни в коем случае. Я себя уважаю… Я вот тебя зауважал и потому разговариваю и под разговор ещё могу, потому что душа открылась с тобой.

— Себя, значит, ты уважаешь, — иезуитски улыбнулся Митька, и огонь сверкнул и померк в его антрацитовых глазах, — и меня уважаешь, а любого встречного-поперечного нет? А может, он тоже человек? А ты его заранее не уважаешь. Такая у тебя философия?

— Нет, ты не понял, ты не понял! Я его уважаю, но зачем же мне с ним пить?.. Я, конечно, могу и выпить, но зачем мне нужен всякий встречный-поперечный? Я…

— Я тебя понял, понял, — сказал Митька, — давай посмотрим, что там у нас осталось.

Они обнаружили, что не осталось у них почти ничего — так, слёзы, мелочь, — и страшно удивились. Ведь только что было — и вдруг нет.

Странные штуки происходили со временем в этот день. Ещё недавно в пивном баре Кузьмич услышал от кого-то, что пробило только час (свои часы он забыл надеть), и он ещё удивился, ему казалось, что прошло гораздо больше; только они вышли из бара, оказались в кафе, и сразу наступил вечер. Да и деньги кончились.

Митьку это открытие не только не огорчило, но, кажется, и взбодрило. Он весь как-то подтянулся, выпрямился, и взгляд его стал пронзительным. Кузьмич заразился от него энергичностью, и они, покинув кафе, зашагали бодро и трезво. Митька, между прочим, сказал сразу, что его кредиторы сейчас в разгоне и остаётся действовать наудачу, но в удаче он мало уверен. Он было предложил присоединиться к какой-нибудь компании, ну, хоть к доминошникам во дворе, и тогда сразу всё образуется, но Кузьмич больше склонялся к самостоятельности и взял денежные хлопоты на себя.

Честно говоря, хлопотать было не о чем. Он мог просто пойти домой и взять денег, но почему-то этот самый простой и результативный путь не приходил ему в голову. Он знал, что Галина Фёдоровна ничего не скажет, может, разве посетует, что он не приходил обедать, но как-то чувствовалось, что простые домашние деньги не подойдут для сегодняшнего дня, вернее, уже вечера.

Зайдя к двум малознакомым соседям по подъезду, Кузьмич, несмотря на то что не раз выручал этих соседей деньгами, насобирал лишь трёшку Это потому, что имел он дело с мужиками. По он не обиделся, так как понимал, чего нм стоило расстаться с, возможно, последней заначкой, а завтра было воскресенье. Митька не достал ничего.

— Сами виноваты, — говорил он, зорко вглядываясь в смазанные сумерками кустики вокруг детской площадки. — Прозевали момент. Маргарита дала бы мне в кредит. А теперь она уже дома. А в ресторане на трояк ничего не купишь. И ни одной приличной морды вокруг, — сказал он с неподдельной тоской, — рубля и то взять не у кого.

— Нет, ты погоди, Дмитрий, ты погоди, не может быть, — горячился Кузьмич и задумчиво рассматривал свои окна и медленную, большую тень Галины Фёдоровны за занавеской.

Возможно, кое-какие соображения уже посетили Кузьмича, но очень уж не хотелось расставаться с этими небольшими и приятными затруднениями. Уж очень хорошо было ощущать себя гулякой, гусаром, которому море по колено. Больше того, он чувствовал себя охотником, ловцом и даже немного хищником, быстрым и решительным.

И ещё вот какое дело: никогда в жизни ему не хотелось с такой силой выпить. И чем труднее было достать выпивку, тем нестерпимее, подмывающе хотелось, и было жаль расставаться с этим сосущим чувством. Он впервые понял, как это может хотеться выпить. Он вспомнил то особенное, острое выражение лица у Митьки по утрам, то самое выражение, которое его больше всего раздражало, и крякнул и помотал головой, подумав, что у него самого, должно быть, точно такое же выражение на лице.

И тут пришло решение, стремительное и точное и не нарушающее вечера, можно сказать, в духе времени.

— Погоди, — сказал Кузьмич, и Митька понял, что всё будет.

Решение, значит, было такое. Кузьмич одним духом слетал за три дома к своему старому приятелю, денег у которого заведомо не было и который чаще сам занимал, чем давал взаймы. Он с необыкновенной энергией заставил приятеля, расположившегося у телевизора, одеться и выволок его на улицу.

— Сейчас пойдёшь ко мне и спросишь у Фёдоровны денег, — инструктировал приятеля Кузьмич. — Выпить хочешь? Ну как хочешь, тогда возьми червонец. Хватит? — Он оглянулся к черневшему за спиной Митьке. — Возьми червонец и дуй сюда, мы тебя здесь будем ждать. Меня ты не видел. На что тебе деньги? Соври.

— Детишкам на молочишко, — из темноты сказал Митька.

Многодетный приятель, неизвестно почему оживившийся, расхохотался.

— Нет, погодь, — вслед ему крикнул Кузьмич, — возьми четвертак!

— Не гуляй, Федя, — сказал Митька.

— Ещё не вечер! — воскликнул Кузьмич и блеснул глазами. — Четвертак! Четвертак! — крикнул он в темноту.

5

Над рестораном кружили галки. Они были чернее ночи, а когда попадали в свет неоновой мигающей вывески, становились ещё чернее. Перед рестораном была очередь.

— Неужели ты хочешь, чтобы мы пошли туда сидеть? — спрашивал Митька.

— А почему нельзя пойти туда? — отвечал Кузьмич.

— Я небритый…

— А я, по-твоему, бритый? — язвительно спрашивал Кузьмич.

— Очередь, — кисло морщился Митька, — и вообще это фантазии, прости, конечно.

— Именно фантазии, — с воодушевлением соглашался Кузьмич. — Захотелось — и пойдём. Имеем мы право захотеть?

— Да там эти длинноволосые с гитарами орут, слова не скажешь, не поговоришь… Кончай, Федя, не зарывайся, мы в садике потихонечку. Давай я возьму.