Обида
Шрифт:
— Да, да, — сказал Петров. — Сперва я выбросил шкаф… И хватит об этом. И наплевать, если ты опять ничего не понял.
До Кузьмича, кажется, дошло. Он заволновался, задёргался на своём табурете, всё пытаясь заглянуть Митьке в глаза, а тот смотрел мимо, в тёмное окно, на огоньки дома напротив, и было понятно, что ему нет никакого дела до дома напротив.
— Дмитрий, Дмитрий, ведь этак-то страшно. Ведь нельзя так. А почему нельзя? — Кузьмич вдруг задумался. — Кто же запрещает? Я понял, понял, — торопился Кузьмич, — всё дело в желании… то есть наоборот! Всё дело в том, чтоб ничего не желать. А делать только то, без чего уже не обойдёшься. — Кузьмич, как всегда с ним бывало под градусом, был несколько зануден, даже в своей пылкости. — Я понял, понял тебя, Дмитрий! Ты
Митька посмотрел на него довольно ядовито и брезгливо, но ничего не сказал. Вздохнул и грустно улыбнулся.
— Сапоги! — твердил Кузьмич. — Высшее счастье! Чего? Почему? Что, действительно обувки нет? Ведь есть же! Навалом! В каждом магазине! Без очереди и по средствам. Так нет! То плохая обувка, немодная. Не «неполезная», а «немодная». Значит — стыдная. Это же ловушка! Ловушка для таких дураков, как я…
С этого мгновения вечер, а вернее, уже ночь начала для Кузьмича как-то комкаться и рваться. То ли выпитое окончательно подействовало, то ли, высказав вслух, выговорив кое-какие непривычные для себя мысли, он испугался их необыкновенности, кто знает? Одним словом, у Кузьмича в голове как-то зарябило. Он ещё что-то говорил, но слышал далеко не всё из сказанного.
— Вещи… — говорил Кузьмич, — они давно перестали быть вещами, это уже другое… А эти штаны! Джинсы! Двести рублей!.. Могут штаны стоить двести рублей? Я спрашиваю!.. Володька… зам… сыну — семнадцать, ещё в армии не был. А у него зарплата на руки чистыми только-только двести… Месяц! Целый месяц на пацанью задницу! А если у тебя дочка?
— Это верно, — прорвался Митька. — Дочки без джинсов нынче замуж не выходят.
— Зам… — долдонил Кузьмич. — Хозяин… В цеху ходит — не приступишься… А сам месяц на тряпку пахал… Давай, Дмитрий, по семнадцать капель!
— А «Давай» в Москве шилом подавился. Оставил чуб да рукавицу, — сказал язвительный Митька.
— Врёшь! — вскричал Кузьмич. — У Кузьмича всегда запас!
— А жена? — мягко поинтересовался Митька.
— Это вчера была жена, а теперь женулька, — отрезал Кузьмич.
— А если не даст?
— За что ты меня обижаешь? — со слезами на глазах спросил Кузьмич. — Ты Кузьмичу не веришь? Хочешь, две поставлю?
— Две будет много, — сказал Митька.
Не знал, совсем не знал Кузьмич, что ожидает его дома, но мысли у него были на всякий случай воинственные и непреклонные. Порой они прорывались словами вслух, и тогда Митька со скептической улыбкой косился на него.
— Посидели у тебя, теперь ко мне… — говорил Кузьмич с нажимом, подбавляя твёрдости в каждое слово. — По-человечески, с закусочкой… А то можно борща…
К нему вернулось потерянное было степенство. Днём он что-то уж очень много мельтешил и суетился. Даже самому неприятно было, но поделать с собой он ничего не мог. Околдовал его Митька, что ли?..
— Я к тебе не пойду, — сказал Петров.
— Как «не пойду»? — Кузьмич остановился.
— А так, — хладнокровно сказал Митька, — не пойду, и всё. Чтобы не путать жанры…
— Как же, Дмитрий? — снова засуетился Кузьмич. — Это не дело, Дмитрий. Шли, шли, и вдруг — не пойду Так не делается. Я у тебя был, теперь ко мне. Получается, что ты — это одно,
а я — другое. Мне обидно, Дмитрий, это неуважение…— Это твои хлопоты, — ещё хладнокровнее ответил Митька. — Если хочешь, выноси, а я на улице подожду. Стакан есть — ты сам на кустик повесил…
Подходя к дому, Кузьмич всё-таки взглянул на окно. Не мог не взглянуть. В обеих комнатах и на кухне горел полный свет, но Галина Фёдоровна нигде не мелькала. И опять у Кузьмича возникло приятное чувство, как давеча, перед рестораном, когда хотелось побольше трудностей, чтобы их преодолеть…
Галина Фёдоровна сидела в кресле перед выключенным телевизором. На ней был строгий тёмно-коричневый в мелкую полоску костюм, который она обычно надевала на торжественные заседания у себя на фабрике. На правом лацкане пиджака светился Знак победителя в социалистическом соревновании. Выпущенный кружевной воротничок слепил белизной. Свои полные руки она держала на коленях. Кузьмич оторопел.
— Ты чего сидишь, как в президиуме? — спросил он.
Галина Фёдоровна промолчала. Тогда Кузьмич засунул руки в карман, качнулся с пяток на носки и, прищурившись, долгим взглядом осмотрел Галину Фёдоровну с головы до ног. Кстати, на ногах у неё вместо домашних разбитых тапочек были чёрные лакированные туфли.
— Ну-ну… — сказал Кузьмич и, стараясь ступать самостоятельно, не покачиваясь, шагнул к серванту.
Галина Фёдоровна при этом не издала ни звука. В другое время Кузьмич, наверное, испугался бы такого необычного её поведения, но сейчас он как-то вскользь подумал, что всё это уловки и ужимки, а народ веселится и ликует, и поэтому обращать внимание на женульку не следует. Он открыл заветную дверцу в серванте и увидел, что бутылок там целых три. Он ваял ближнюю и не спеша прикрыл дверцу. Он подошёл к двери, держа бутылку в опущенной руке горлышком вниз, и в последний раз оглянулся на Галину Фёдоровну Она молча, с каким-то непонятным значением смотрела на него. И тут Кузьмич заметил на столе на белой скатерти белый, по-особому сложенный листок бумаги, в котором он сразу же узнал телеграмму.
— Это что? Телеграмма? — недоверчиво спросил Кузьмич.
— Телеграмма, — сказала Галина Фёдоровна и вдруг тихо заплакала.
У Кузьмича оборвалось сердце. Он подошёл к столу и поставил на него бутылку рядом с телеграммой.
— Что? — спросил внезапно охрипшим голосом.
В ответ Галина Фёдоровна заплакала ещё сильнее.
— Что? — снова спросил Кузьмич и дрожащей рукой развернул телеграмму.
В ней было написано: «Родился Федя. 50. 3500. Самочувствие хорошее. Скоро приезжаем. Валя, Алик».
— Какой Федя, какой Алик? — бессмысленно переспросил Кузьмич.
— Я говорила… — сквозь слёзы запричитала Галина Фёдоровна, — я тебе раньше говорила, что водка тебя погубит. Я как знала… Всё водка проклятая… — Она говорила это так, будто только теперь, вот в этой телеграмме, подтвердилась наконец её правота. И теперь-то она может высказать всё, что накопилось. — Я не позволю! — уже кричала Галина Фёдоровна. — Я не позволю издеваться надо мной. Вплоть до развода!.. Хватит!.. Натерпелась!..
— Ну, мать, ну будет тебе… Хватит, — бормотал ошеломлённый Кузьмич.
Он никак не мог связать свою выпивку с телеграммой. Ведь не умер же кто-то там из-за того, что он, Кузьмич, пьёт. Наоборот, кто-то родился. Не он же в этом виноват…
— Кто там родился-то, мать? — спросил Кузьмич примирительным голосом. — Что-то я не пойму ничего. Цифры какие-то. — Тут он заметил, что телеграмма послана из Хабаровска, то есть из того места, где служил Сашка. Он сейчас же вспомнил, что Валя — это Сашкина жена, а Алик — не кто иной, как сам Сашка, его родной Санек, переименованный женою в Алика. — А что же это, мать? У них ребёночек родился, а? Так ведь выходит, мать… — И тут он внезапно понял весь тайный и сладостный смысл, заключённый в этой бумажке. — Господи, — плаксивым голосом взмолился он, — мать, у нас же внучок родился. Внучок! Феденька! — Он шмыгнул носом и потёр большим пальцем сперва один глаз, потом другой. — Федей назвали… В честь отца… — Тут он уже не смог сдерживать рыданий и как-то страшно, с подвыванием захлипал.