Обида
Шрифт:
— Как ты говоришь — все есть? — весело произнес Митька, зажигая по всей квартире голые тусклые лампочки. — У меня тоже все есть… Где там у нас?
Ошеломленный Кузьмич молча разгружал мешок, а Митька споласкивал под краном и без того чистые стаканы.
«Ну и ну, — думал Кузьмич, — я такого еще не видел. Ничего себе квартирка. И лампочки такие слабенькие, как в больнице. Надо будет ему лампочек принести и на окна чего-нибудь… Там у жены полно всяких тряпок».
— Слушай, Дмитрий, может, давай хоть газетами окна закроем…
— Чтобы их не видеть? — Митька кивнул в сторону улицы и дома напротив, где за разноцветными занавесками двигались тени. — А газет у меня нет, Федя.
— Да нет… — промямлил Кузьмич. — А в общем, черт с ними, с окнами. Дай-ка я и этот стакан сполосну, — сказал он, доставая из мешка подарок швейцара, на который
— Нет, — сказал Митька, — мне нужно только два стакана. В одном я завариваю чай, а из другого пью. Третий мне не нужен. Когда пойдешь, повесь на кустики возле магазина. Ребятам пригодится. А гостей у меня тут не бывает… Ты первый.
— Я понимаю, я понимаю, — взволнованно сказал Кузьмич, — ты мне тоже очень понравился. Честное слово. Знаешь, я когда из окошка на тебя смотрел, то сильно не одобрял… Даже злился другой раз, а теперь рад, что познакомился с человеком. Ты как хочешь, Дмитрий, а первое дело — это занавески. С ними совершенно другой вид будет. Я скажу своей, она быстро сострочит что-нибудь веселенькое. Машинка есть, куски найдутся, руки свои — быстро, в один день…
— Ладно, ладно, — дружелюбно пробурчал Митька, — об этом после. Наливай по семнадцать капель.
Помолчали. Прочувствовали. Закусили холодным шашлыком и хлебом. Митька достал из кармана складной нож и порезал остатки огурца в тарелку. Хорошо, что швейцар догадался соль положить. В доме у Митьки соли не было.
— Кончилась? — спросил Кузьмич.
— Соли я не держу. Не ем дома.
Митька расстегнул и снял свой черный сюртук и отнес его в комнату на свободный гвоздь рядом с бушлатом. Движения его были спокойные, мягкие, а лицо тихое, и даже антрацитовые глаза погасли и не блестели. Кузьмичу вдруг так стало жалко друга, что защипало в носу.
«Ну что же он, как же можно быть таким непутевым? — думал Кузьмич, отвернувшись на всякий случай, чтоб не видны были его неожиданные слезы. — Ведь как же так можно? А гордый. Лишнего стакана нет, и не надо… Дескать, его специально нет. Ведь золотой парень, золотой, а что поделаешь?.. Тут ведь женская рука нужна… А у нас шкаф в холле стоит. Что там, в этом шкафу? Тряпье бессмысленное, а стоит — бросить жалко. А хороший шкаф. Ну и что, что не модный, зато там и зеркало есть, и ящики, и полки. Когда-то и таким были довольны… А этот новый, из гарнитура, — хуже. И теснее, и работа не та. И матерьял — стружка, а в старом — чистое дерево… А Галине сказать, чтоб тряпье выбросила, а то и так соседи по этажу косятся. Ни у кого не стоит, а у нас стоит. А его, если разобрать, то мы с Митькой за две ходки управимся. В нем ничего тяжелого нет, матерьял сухой, выдержанный. Посуды у нее груда — половиной не пользуется вообще. “А если гости?” — спросит. А разве помочь человеку не требуется? Давно ли сами бились, наживали? Как мне на заводе приемник на премию подарили, еще старенький “москвич", — небось рада была. А сколько он работал? У него ведь даже радио нет. Ну, пьет человек. А мы еще и не знаем, отчего он пьет. Может, у него такая жизнь, что и ты запила бы… А хуже пьющей бабы ничего не бывает. Хорошо, когда тебе повезло с мужем. Всю жизнь как у Христа за пазухой, а другие есть такие — не только водки, яду была бы рада. Еще на какой характер напорешься — другой твоего шума и дня не выдержит, А поделиться с человеком надо. Может, он потому и пьет, что всем наплевать. Одному и без того трудно…»
— Ты не обижайся, Дмитрий, — осторожненько начал Кузьмич, — конечно, все это дело десятое и забивать себе голову этим не следует, по когда есть, так что ж? Я говорю, когда только принести, а это дело нетрудное… Ну» там отверткой ковырнуть пару раз — на то мы и мужики. Завтра воскресенье — за разговором оно и незаметно все сделается. Зато сразу здесь будет человеческое жилье… — Кузьмич заметил удивленный Митькин взгляд и торопливо, скороговоркой, как бы не придавая значения, добавил: — Я насчет шкафа. Самое главное неудобство — это его на месте разобрать. Там у меня в холле не развернешься, а его от стенки отодвигать надо, потому что он сзади разбирается, а в собранном виде его не потащишь — он и в дверь не пройдет. Понимаешь, что получается, — Кузьмич довольно хмыкнул, — шкаф делали тридцать лет назад, а дверь — пять, не совпадают стандарты. А я всех этих выкрутасов не люблю… Уж если приобретать вещь, то выбираю сам. Вокруг этого шкафа неделю ходил. Хороший шкаф —
это как дом, в нем должно помещаться все человеческое существо. И тебе исподнее, и постельное, и мелочевка, и зимнее, и чтоб все это не навалом, а на своем месте, под рукой, удобно, правильно. Это только считается, что шкаф — мебель, а хорошая вещь, она не для мебели, а для пользы и порядка. Завтра перенесем его, и будет польза и порядок.— Спасибо. А теперь меня послушай, — тихо сказал Петров. — Только давай сперва по чуть-чуть, чтобы тебе понятнее было. Вот так. По стольку хватит.
— Да как же, Дмитрий, чтобы я такое не мог понять, — задрожавшим голосом произнес Кузьмич и встал со своей табуретки, — я ведь сразу… Ведь не просто так на троих встретились… Я ведь тоже… — Кузьмич мучился, лоб у него покрылся испариной, в груди сделалось полно и горячо, его распирало, а слов-то, слов не было, а те, что выходили, вываливались изо рта, царапая губы, и были совсем пустыми и пресными, как снег.
— Да, да, — сказал Петров. — Сперва я выбросил шкаф… И хватит об этом. И наплевать, если ты опять ничего не понял.
До Кузьмича, кажется, дошло. Он заволновался, задергался на своем табурете, все пытаясь заглянуть Митьке в глаза, а тот смотрел мимо, в темное окно, на огоньки дома напротив, и было понятно, что ему нет никакого дела до дома напротив.
— Дмитрий, Дмитрий, ведь этак-то страшно. Ведь нельзя так. А почему нельзя? — Кузьмич вдруг задумался. — Кто же запрещает? Я понял, понял, — торопился Кузьмич, — все дело в желании… то есть наоборот! Все дело в том, чтоб ничего не желать. А делать только то, без чего уже не обойдешься. — Кузьмич, как всегда с ним бывало под градусом, был несколько зануден, даже в своей пылкости. — Я понял, понял тебя, Дмитрий! Ты захотел есть — пошел в столовую и поел; захотел спать — лег поспал. Раньше и у меня была такая кровать. И высыпался, и даже лучше… Тебе жарко — разделся! Холодно — надел бушлат. А чтобы была пища и тепло, ты работаешь. А получил больше, чем нужно, — тратишь. И тебе наплевать, что будет завтра… А я думаю… И все мы думаем. Что-то будет? Как же… Ведь кто-то лучше одет, кто-то лучше ест, пьет. У кого-то жена моложе и красивее, машина новее. Только купишь костюм, в котором «не стыдно на люди показаться», как жена опять душу язвит: «Сапоги стали немодные, на улицу выйти не в чем». И начинается… Сапоги ведь просто так не купишь. На них сперва накопить надо, потом их надо найти, потом надо очередь выстоять. И все это не в один день, не в одну неделю… И вот месяцы уходят на сапоги. Тьфу! Еще раз тьфу! — Кузьмич не на шутку расплевался.
Митька посмотрел на него довольно ядовито и брезгливо, но ничего не сказал. Вздохнул и грустно улыбнулся.
— Сапоги! — твердил Кузьмич. — Высшее счастье! Чего? Почему? Что, действительно обувки нет? Ведь есть же! Навалом! В каждом магазине! Без очереди и по средствам. Так нет! То плохая обувка, немодная. Не «неполезная», а «немодная». Значит — стыдная. Это же ловушка! Ловушка для таких дураков, как я…
С этого мгновения вечер, а вернее, уже ночь начала для Кузьмича как-то комкаться и рваться. То ли выпитое окончательно подействовало, то ли, высказав вслух, выговорив кое-какие непривычные для себя мысли, он испугался их необыкновенности, кто знает? Одним словом, у Кузьмича в голове как-то зарябило. Он еще что-то говорил, но слышал далеко не все из сказанного.
— Вещи… — говорил Кузьмич, — они давно перестали быть вещами, это уже другое… А эти штаны! Джинсы! Двести рублей!.. Могут штаны стоить двести рублей? Я спрашиваю!.. Володька… зам… сыну — семнадцать, еще в армии не был. А у него зарплата на руки чистыми только-только двести… Месяц! Целый месяц на пацанью задницу! А если у тебя дочка?
— Это верно, — прорвался Митька. — Дочки без джинсов нынче замуж не выходят.
— Зам… — долдонил Кузьмич. — Хозяин… В цеху ходит — не приступишься… А сам месяц на тряпку пахал… Давай, Дмитрий, по семнадцать капель!
— А «Давай» в Москве шилом подавился. Оставил чуб да рукавицу, — сказал язвительный Митька.
— Врешь! — вскричал Кузьмич. — У Кузьмича всегда запас!
— А жена? — мягко поинтересовался Митька.
— Это вчера была жена, а теперь женулька, — отрезал Кузьмич.
— А если не даст?
— За что ты меня обижаешь? — со слезами на глазах спросил Кузьмич. — Ты Кузьмичу не веришь? Хочешь, две поставлю?
— Две будет много, — сказал Митька.
6