Обратный перевод

Для синтеза истории и теории литературы как возможности ответ на подобный вопрос заключает в себе его судьбу.

В силу такой общности задач, какие встают перед культурным сознанием, Густав Шпет — при всех формалистически-структурных элементах его философии — был и остается мыслителем, близким всем тем, кто задумывается над построением новой исторической поэтики. «Все как эмпирическое все имеет у нас еще одно название, это есть история» [25] .

[25]

Шпет Г. Мудрость или разум? j j Мысль и слово: Философский ежегодник. T. I. М., 1917. С. 50. Ср.: Там же. С. 54: «Философия становится от этого исторической, и мы по-новому применяем однажды высказанный принцип: nihii est in intellectu, quod non fuerit in historia, et omne quod fuit in historia, deberet esse in intellectu».

Раздел III Ключевые слова истории культуры

Из истории «нигилизма»

Нигилист значит по-русски ничтожник, человек, ничего не признающий. На это следует вопрос: почему?¹

1.

Нижеследующий текст обязан считаться с одним обстоятельством, о котором следует немедленно уведомить читателя: из-за непомерно и непростительно долгого срока своей подготовки он был упрежден замечательной статьей П. Тиргена, посвященной проблеме нигилизма в романе И. С. Тургенева «Отцы и дети» [1] , статьей, которая далеко выходит за рамки означенной в заглавии проблематики и весьма своевременно ставит некоторые необходимые акценты в изучении слова и феномена «нигилизма». Однако, к счастью, статья П. Тиргена не упраздняет совершенно нижеследующий текст с его задачами и, напротив, еще налагает на него дополнительные обязательства — соразмерно тому, что сама проблема «нигилизма» в нашем современном сознании все более накаляется и в то же время получает некоторый шанс идти в дальнейшем более конструктивными путями своего рассмотрения.

[1]

Н. Нигилист Базаров // Век. 1862. № 15/16. Цит. по: Роман И. С. Тургенева «Отцы и дети» в русской критике / Сост. И. Н. Сухих. Л., 1986. С. 260.

Все то, что в настоящее время благоприятствует изучению «нигилизма», по всей видимости, проистекает из того простого обстоятельства, что все науки о культуре, а в первую очередь (быть может) теоретически ориентированная наука о литературе, по-настоящему ощутили свою зависимость от знания ключевых слов культуры, от знания их в их конкретной истории [2] , от знания, без овладения которым дальнейшие успехи этих наук едва ли вообще возможны. Разумеется, слово «нигилизм» — это всего лишь одно из крайне многочисленных ключевых слов культуры, и к тому же оно в прямой форме затрагивает только историю новейшей культуры, начиная лишь с самого конца XVIII столетия, — однако известная узость этого слова в отношении ко всей доступной нам культурной истории уравновешивается тем, что этим словом разумеется нечто близко затрагивающее нас и несомненно касающееся самой сути «наших» — всех нас — взглядов на мир, бытие, действительность и т. д. — повод не для того, чтобы теперь заново начать с волнением переживать все возможные смыслы «нигилизма», но как раз для того, чтобы начать трезво всматриваться в историю этого слова, во многом еще весьма не проясненную и, как можно небезосновательно предполагать, содержащую в себе еще многие неожиданные для нас повороты и открытия, — к сущности самых разных ключевых слов культуры, по моему убеждению, и принадлежит их способность содержать в себе наперед, в некоторой неясности и даже полной закрытости, некое знание, возможность эксплицитно представлять каковое появляется в культуре лишь поздно — иной раз даже с большим и огорчительным опозданием.

[2]

Тирген П. К проблеме нигилизма в романе И. С. Тургенева «Отцы и дети» // Рус. литература. 1993. Ка 1. С. 37–47.

Слово же содержит внутри себя все те смыслы, какие оно всегда заведомо знает, — для него, для слова, как можно предположить, легче совершать переход к тому, чтб разумеет слово, между тем как все мы, т. е. в том числе и вся наука в целом, «спотыкаемся» на переходе от слова к тому, чт0: от слова к тому, что им разумеется, или, иначе, от неэксплицируемого и притом ясного внутри слова — к эксплицирован-ности его смыслов. При этом мы часто соблазняемся возможностью брать все неясное или не до конца ясное как вполне ясное, суживая слово до такой мнимой ясности его нам. Видимо, нам в подобных случаях следует больше прислушиваться к слову и доверять ему и меньше полагаться на себя и наше знание — такое, какое уже у нас имеется и дано как бы наперед.

2.

Я делаю акцент на истории слова «нигилизм», в частности, потому, что отход от истории слова в сферу смысла, его движения и его истории, переводит нашу мысль — и все наши изыскания — в ту неопределенность, жертвой которой отчасти и стало изучение нигилизма в западной науке в 1950—1960-е годы, — несмотря на всю неизбежность и непременность этого этапа [1] . Тогдашняя наука, как бы заново встретившись с феноменом нигилизма и остро воспринимая его как «свое внутреннее» нашей культуры, тяготела к тому, чтобы рассматривать его в рамках чисто идейной истории, от души со-переживать авторам прошлого, переживавшим — и открывавшим в себе — этот феномен, прибавлять к их ламентациям столь же искренние свои и в итоге трактовать сам феномен сколь угодно широко и даже безбрежно. То, что всегда можно считать преимуществом исследователя, — он внутренне причастен к ситуации, какую изучает, и может почерпать свое знание в себе, через самоанализ себя и всего своего, — оборачивалось тут недостатком, а именно неисторичностыо подхода к «нигилизму» как слову и феномену. Все мы имеем касательство к истории «нигилизма», и все мы «стоим» в ней, однако по сравнению с ситуацией тридцатилетней давности у нас, кажется, появилась возможность смотреть на «нигилизм» не просто как на то, в чем мы безнадежно запутались, а как на разыгранную уже — и уже совершившуюся — историю: пусть она на деле и не дошла до своего завершения, все-таки она сыграна уже до того места, когда некоторые предварительные итоги ей уже можно подводить. И с иной стороны открывается соответствующее этому же: наш опыт истории, — тот, какой дан нам, — кажется, подсказывает и советует нам несколько отвлекаться от «своего», ток сказать, наболевшего, и к самим себе относиться, скорее, как к чему-то «историческому» — пусть хотя бы в том отношении историческому, что мы лучше прежнего сознаем свою зависимость от истории, какая уже прошла, отложившись в нас и при этом, в самом конечном счете, лишив нас возможности непосредственного, вполне непосредственного отношения к самим себе — того отношения, какое, по всей видимости, было подлинным открытием психологического XIX века, и притом открытием временным и иллюзорным: теперь же (смею предположить) давно уже начали заявлять о себе все те прегради, какие в нас же самих отделяют нас от нас самих, «меня» от «меня», и к каким в первую очередь и несомненно принадлежат и все слова, — пользуясь словом языка и стремясь выразить себя и свое, я перелагаю себя в иное, из которого никогда не бывает для меня полного возврата назад, — а прежде всего ключевые слова культуры. Если слово есть слово ключевое для культуры, то оно всегда приговаривает «меня» к своему, а при этом все-таки делает навстречу «мне» какой-то маленький, условный и вежливый, полный снисхождения шажок. Последнее, скорее всего, несомненно, однако было бы неверно на основании такой снисходительности слова присваивать себе, и брать на себя, и считать своим безраздельным владением все необозримое и недоступное то, чтб слова — все то, что таковым подразумевается, но нам в полноте своей никогда не выдается. История же слова, ее изучение, — это непременно заданный нам сейчас и уже осознаваемый теперь во всей его значительности для нашего знания способ овладения словом и его смыслами — в той мере, в какой слово дастся нам, не вообще. Нынешняя ситуация, когда мы можем опираться уже и на опыт исследования «нигилизма» в прошлом, позволяет нам избегать некоторых совершавшихся в прошлом ошибок, — впрочем, без всякой заслуги с нашей стороны. Главная ошибка, пожалуй, одна — это ошибка слишком непосредственного отношения к смыслам самого слова, нечто подобное ошибке в измерении расстояния — на этот раз между словом и нами — и, соответственно, неучитывание тех колоссальных механизмов опосредования, какие начинает вбирать в себя всякое «мое» «я», как только это «я» начинает пользоваться языком и, следовательно, полагаться на язык (язык культуры) и перелагать себя на него и в него. Занимаясь историей ключевых слов культуры, всякое занимающееся этим «я» могло бы с тем большим правом совершенно забывать о себе, — если бы только, с другой стороны, задачи современного историко-культурного знания не вырисовывались, все более и более, перед этим исследующим историю ключевых слов «я» как задачи анализа его собственного внутреннего опыта, и ничего больше, — впрочем, опыта, который должен быть предельно далек от той психологической непосредственности и от той самозамкнутости в себе и в своем, в чем раньше видели признак всякого «моего» опыта.

[1]

Для изучения «нигилизма» в 1950—1960-е годы характерна была идейноисторическая ориентация исследований, при большем или меньшем отрыве от фактов языка, вообще от языкового выражения и закрепления всего «нигилистического», что, естественно, открывало возможность сколь угодно неопределенного и расширительного толкования этого феномена, а в немецкой науке о литературе сверх того и несколько навязчивое представление о том, что около 1800 года, как позднее формулировал это Фридрих Зенгле {Sengle F. Biedermeierzeit. Bd. I. Stuttgart, 1971. S. 28), в немецкой литературе издавна уже наметилось «„нигилистическое“ подводное течение*. Ф. Зенгле по справедливости берет слово «нигилистическое» в кавычки, так как его употребление здесь обязано исключительно некоторым внутренним процессам в современной науке, а отнюдь не непосредственному самоуразумению той эпохи (отсюда и нигилизм как «подводное» течение, т. е. которое для самой эпохи не просто лежало на поверхности). В духе той же идейно ориентированной истории трактовался «нигилизм» в творчестве Георга Бюхнера и других позднейших немецких поэтов, ставших излюбленными объектами для выискивания и пространного обсуждения «нигилизма*. «Нигилизм» тут синонимичен «мировой скорби» (см.: Ibidem, S. 29). До какой степени невнимательности в отношении к языку и к закреплению в нем смыслов можно доходить, — о том свидетельствует более новая книга, автор которой вполне игнорирует изучение «нигилизма» как ключевого слова и не желает принимать к сведению накопленное здесь знание: Hillebrand В. "Asthetik des Nihilismus. Von der Romantik zum Modernismus. Stuttgart, 1991.

См. из литературы о нигилизме: Arendt D. Der «poetische Nihilismus» in der Romantik: Studien zum Verh"altnis von Dichtung und Wirklichkeit. Bd. i—2. T"ubingen, 1972. (Studien zur deutschen Literatur. Bd. 30); (см. также: Idem. Der Nihilismus — Ursprung und Geschichte im Spiegel der Forschungsliteratur seit 1945. Ein Forschungsbericht // Deutsche Vierteljahrs schrift f"ur Literaturwissenschaft und Geistesgeschichte. 43. 1969. 346–369, 544–566); Hof W. Pessimistisch-nihilistische Str"omungen in der deutschen Literatur vom Sturm und Drang bis zum Jungen Deutschland. T"ubingen, 1970. (Untersuchungen zur deutschen Literaturgeschichte, Bd. 3); Der Nihilismus als Ph"anomen der Geistesge. chichte / Hrsg. von Dieter Arendt. Darmstadt, 1974; Denken im Schatten des Nihilismus. Festschrift Wilhelm Weischedel / Hrsg. von A. Schwan.

Darmstadt, 1975; Kohlschmidt W. Nihilismus der Romantik tt Idem. Form und Innerlichkeit: Beitr"age zur Geschichte und Wirkung der deutschen Klassik und Romantik. Bern; M"unchen, 1955. S. 155–176; Riedei M. Nihilismus // Geschichtliche Grundbegriffe: Historisches Lexikon zur politisch-sozialen Sprache in Deutschland. Bd. 4. Stuttgart, 1978. S. 390–404; M"ullerLauter W. Nihilismus // Historisches W"orterbuch der Philosophie. Bd. 6. Basel; Stuttgart, 1984. Sp. 846–853; Новиков A. И. Нигилизм и нигилисты: Опыт критической характеристики. Л., 1972; Кузнецов Ф. Ф. Нигилисты7 Д. И. Писарев и журнал «Русское слово». 7-е изд. М., 1983.

Только, делая акцент на истории слова «нигилизм», я сознаю, что в дальнейшем мне никак не избежать противоречия с самим собой, поскольку необходимо будет установить некоторые идейно-исторические координаты, в каких слово «нигилизм» становится вообще мыслимым и возможным.

А за всем изучением нигилизма, какими бы методами оно ни производилось, стоит вопрос о том, что такое нигилизм, — вопрос, на который, как показывает опыт науки, нам нечего даже и надеяться получить сколько-нибудь простой ответ. И здесь тоже у нас есть и необходимость, и возможность определить известные координаты движения мысли, и вот уже сама немыслимость простого ответа относится к таким определениям.

В противоположность нашей теперешней ситуации, с конца XVIII столетия постоянно, вновь и вновь, создавались условия, когда употребление слова «нигилизм» напрашивалось само собою и казалось естественным. Так и наука 1950—1960-х годов, уже перешедшая к историческому изучению нигилизма как слова и феномена, тем не менее словно обрела вторичную естественность н незатрудненность словоупотребления, как бы автоматического, если и не замысловатого. Теперь же ситуация стала решительно иной, — как, видимо, и вообще во всех случаях сколько-нибудь ответственного словоупотребления. Можно допустить, что утрате того, что можно было бы назвать непосредственностью «я», психологической самоочевидностью всякого «я» для самого себя, соответствует и утрата непосредственности самим языком для всякого «я», которое хотело бы им воспользоваться, а также, далее, и утрата языком (так называемым «естественным») своей былой непосредственности и «естественности»: особенно во всех случаях естественного словоупотребления (и тем более, когда дело заходит о ключевых словах культуры, в которых отложилось самоуразумение — саморефлексия культуры). Слова, вместо того чтобы даваться нам «просто так», в своей очевидности, начинают отсылать нас к своей истории, т. е., что то же самое, к своей неочевидности, — пользоваться же»«очевидным, очевидно, всегда затруднительно, и вот таким новым для истории культуры моментом отмечены все наши занятия историей слов: эту историю слов мы находим в своем, в нашем опыте, не где-то еще, однако это «наше» всегда предельно усложнено — особенно по сравнению с психологической данностью всякого «моего» опыта, какую можно было когда-то предполагать, с его естественностью совершенно непосредственного, — устройство такого «моего» и «нашего» всякий раз, можно считать, и равно сумме и образу доступной такому-то опыту истории, сумме и образу, какие могут еще возрастать и уточняться.

Итак, обращаться с языком теперь стало, видимо, труднее. Труднее «общаться» и «сноситься» с ним; «бросаться» словами теперь можно, как и прежде, — однако такая манера обращения со словом и с языком по крайней мере внутренне все более обесценивается. «Бросаться» же словом «нигилизм» едва ли согласится сейчас кто-либо кроме застрявших в недавнем прошлом публицистов, которые не считаются ни с наукой (с состоянием нашего знания), ни с научным сознанием; едва ли кого-либо удовлетворят сейчас утверждения типа: «Роман Н. Г. Чернышевского “Что делать?” — это нигилистическое произведение» [3] . И тут дело вовсе не в нашем отношении к этому роману, в его оценке, в его оценке как художественного создания и т. д., а поначалу в том, что для того чтобы отвечать за такие утверждения, нам следовало бы уже знать, чтб такое нигилизм и нигилистическое по их сущности, т. е. уже заранее знать ответ на вопрос, который только еще отсылает нас к движущейся и широко ветвящейся истории. Естественная реакция на подобные утверждения сегодня — это недоумение: чтб бы это значило и почему? И — чт0 бы это конкретно значило, потому что (в отличие от прошлого) само слово ничего еще не объясняет и не гарантирует нам никакого ясного смысла, а только отсылает вас к «самому себе» в его истории, из которой мы имеем еще шанс узнать что-то более конкретное о нем. Что, однако, вовсе не отрицает того, что известно заранее, — а именно того, что роман Н. Г. Чернышевского находится в связи с тем феноменом, какой обозначают словом «нигилизм», — если же быть точнее, то с тем [феноменом], какой обозначали таким словом, до той поры, пока автоматическое пользование этим словом как якобы заведомо и наперед понятным, само со§ой разумеющимся и прозрачным в себе не сделалось невозможным или бессмысленным.

Говоря иначе, в настоящее время ситуация, как можно полагать, переменилась в том отношении, что слово «нигилизм» (как и другие ключевые слова культуры, и как, возможно, вообще слова языка) из сферы непосредственного словоупотребления перешло в свою историю, а наука о культуре вместо того, чтобы по-прежнему «попросту» изучать «сам» феномен нигилизма (как якобы просто «данный»), перешла (или же должна перейти — уж пора!) к историческому изучению слова «нигилизм» и сопряженных с ним смыслов. Тут только и обнаруживается вся недооб-слёдованность этой истории.

В дополнение к сказанному заметим еще только одно: по-видимому, слова йзыка отличаются разной способностью обнаруживать свой смысл, — так сказать, пропускать взгляд к своим то, чт0, или своим смыслам, — и могут как-либо классифицироваться по этой своей способности. Слово «нигилизм», как и очень многие ключевые слова культуры, максимально затрудняет такой переход: то, чт0 нигилизма в разных отношениях ускользает от нас. И это положение дел весьма не просто — оно ведь предполагает, что, пользуясь словом «нигилизм», пользовались им в какой-то мере как словом чистым и пустым «в себе», как словом мнимым, закрывающим подразумеваемый им смысл: то, ятб слова могло оставаться достаточно туманным, между тем как слово своеобразно настаивало на себе, на естественности своего употребления в языке, — ситуация, слишком сложная, чтобы пытаться разбирать ее сейчас в общем виде, однако слишком замечательная, чтобы не обращать на нее внимания. Слово «нигилизм» относится к тем словам, в которых отложена рефлексия культуры относительно самой себя. Таковые суть несомненный результат мысли, и эти слова мыслят в себе, откуда однако не следует, чтобы они вообще хорошо функционировали как орудия именно нашей мысли; обратиться к истории слова есть, помимо всего прочего, и попытка чуточку помочь нашей мысли справляться с самой собой, проясняться для себя и, что почти то же, справ· ляться со словами, какие возложены на нее хотя бы в том смысле, что она, мысль, когда-то хотела пользоваться ими, а теперь не может — отвертеться от самой себя как от пользовавшейся этим словом.

3.

Не всегда вполне отдают себе отчет в том, что наука с ее продвижением вперед состоит не только и не столько в накоплении знания, сколько в анализе своего самоосознания и степени способности к таковому. Именно поэтому все ключевые слова культуры во всяком случае, как элементы самоуразумения культуры, выступают для науки в качестве (по меньшей мере) предварительной фиксации знания. Собственно научные знания умножаются и за счет анализа заключенного в ключевых словах пред-знания. Примерно за сто лет изучение нигилизма несказанно продвинулось вперед — через его внутреннее самоисчерпание и через его историческое исследование, — однако, если обратиться к состоянию знаний начала XX века, то мы не без удивления увидим, что тогдашняя степень информированности относительно истории слова «нигилизм» была очень высокой, да и, что касается истории фактической, мало чем отличалась от сегодняшней. Есть даже и заново подтверждаемые константы знания — такие, которые наука как бы завоевывает заново. Так, когда авторы новой редакции немецкого толкового словаря Г. Пауля — в словаре самого Г. Пауля слово «нигилизм» еще отсутствовало, в отличие от слова «никотин», — замечают, что слово «нигилизм» весьма нередко возникает как новообразование (т. е. без ясной памяти о предшественниках, о прошлом словоупотреблении), то это воспринимается как весьма рассудительный вывод из многочисленных наблюдений над употреблением этого слова [1] , и тем не менее эта же мысль уже высказывалась в свое время известным психологом Вильгельмом Вундтом [2] , у которого были свои основания ее высказывать, — эта мысль как раз могла отметить свое столетие. Прекрасный словарь летучих слов Георга Бюх-мана блистал своей эрудицией: как и Г. Арендту, автору книги о немецком нигилизме в 1960-е годы, составителям этого справочника в начале

[1]

Paul H. Deutsches W"orterbuch. 9, Aufl. / Vollst, neu bearb. von / Helmut Henne und Georg Objartel. T"ubingen, 1992. S. 615–616.

[2]

Wundt W. V"olkerpsychologie, 3. Aufl. Leipzig, 1912. Bd. 1/2. S. 592–593 (1. Aufl. 1900).