Обратный перевод

о меценате. Гете же — о котором мне хотелось бы передать в твои руки целый томик в октаву, — подобен Богу, который, согласно Поупу, одинаково равнодушно взирает на то, как гибнет мир и воробей, тем более, что он не творит ни того, ни другого; однако апатию свою к бедам других он, льстя себе, принимает за апатию к собственным бедам* [37] ).

Открытое письмо Ф. Г. Якоби Фихте (1799) и было тем главным событием, которое размежевало «до-фихтевские» видения, или же сны, Жан-Поля и его «постфихтеанские* тексты, запечатляющие экзистенциальное отчаяние, что достигает самых крайностей, — эти последние тексты так или иначе связаны с центральным созданием Жан-Поля, его романов «Титан» (1800–1803). В Открытом письме Якоби заново обретает (чтобы не сказать — «создает») само слово «нигилизм». Слово на этот раз запало в память культуры (т. е. приобрело способность менее затрудненно всплывать на поверхность — самообнаруживаться и вновь образовываться [38] ); хорошо запомнил это слово и Жан-Поль. При этом не столь существенно, что само слово возникло в тексте Якоби как бы на ходу, без какой-либо напряженности и даже без уделения ему особенного внимания со стороны автора текста: Якоби попросту именует «идеализм», т. е. именно фихтеанский идеализм — нигилизмом. Вот что сказано у Якоби: «Поистине, любезный мой Фихте, меня отнюдь не рассердит, если Вы или кто угодно пожелает называть химеризмом то, что я противопоставляю идеализму, который зову [39] нигилизмом» [40] . Речь идет тем самым о своеобразном обмене взаимными именованиями, причем Якоби достаточно добродушен, чтобы соглашаться именовать (на худой конец) свою собственную философию «химеризмом». Собственный же философский взгляд Якоби, в сущности, идентичен жан-полевскому, а жан-полевская философская позиция, в свою очередь, уже с давних лет, ориентирована на взгляды Якоби и примеривается к ним. В этой связи чрезвычайно показательно, что в Открытом письме Фихте Якоби позволяет себе, например, и такой пассаж:

[37]

Jean Paul. S"amtliche Werke. III. Abt. 3. Bd. Berlin, 1959. S. 199: 31–37.

[38]

Jacobi an Fichte. Hamburg, 1799 (вышло в свет в октябре 1799 г.). Необходимо принять во внимание особое латентное присутствие слова «нигилизм» в языке (языках), — таковое нуждается в некотором усилии самооб нарушения всякий раз, когда оно употребляется в речи, и такой статус, вполне особый, слово сохраняет на протяжении нескольких десятилетий.

[39]

«<…> den Ich Nihilismus schelte значит здесь называть, нарекать нечто в пейоративном смысле, не просто ‘бранить, ругать’».

[40]

См.: Nihilismus: Die Anf"ange von Jacobi bis Nietsche i Hrsg. von Dieter Arendt. K"oln, 1970. S. 43; Appellation. S. 164.

«Я не есмь, и я вообще не желаю быть, если Он не есть! — Я же сам, поистине! не могу быть наивысшим существом для себя самого… Так инстинктивно учит меня мой разум: Бог, Наивысшее, что есть во мне, с неодолимой силой отсылает меня к Самому наивысщему надо мною и вне меня; оно принуждает меня веровать в [существование] непостижимого и даже невозможного в понятии как [существующего] во мне и вне меня, из любви, посредством любви* [41] .

[41]

Nihilismus. S. 125.

Все это — не что иное, как патетическая ссылка на конечную очевидность чувства (вокруг которого выстраиваются и другие философские понятия, как-то инстинкт, разум). Однако какую роль могли сыграть подобные заклинания в глазах Фихте? Они могли разве чтоубедить Фихте в «нефилософичности» и в несерьезности Якоби [42] , — на деле Фихте был несколько иного, более тонко дифференцирующего мнения о Якоби как философе. Однако своим «отчаянным» взыванием к чувству (тут есть и «отчаяние», потому что это уже — самый последний аргумент) Якоби засвидетельствовал следующее: 1) как философ сентиментализма, он представляет тот «примиренный» вариант его, который не допускает отчаяний в чистом виде, так сказать, не допускает себя до того, чтобы допускать отчаяние, и всегда рассматривает чдастдоо (в его самоочевидности) как самый последний аргумент; 2) как это ни странно, в философской мысли Якоби философское, собственно, не отчленено от поэтического: патетическая отсылка — через чувство — к несомненности существования Бога есть в сущности речевой, или поэтически-речевой жест, которому должно было бы соответствовать, сентиментально-поэтическое текстовое окружение. Вообще говоря, как писатель-мыслитель, Якоби в свою эпоху и представляет именно такой промежуточный тип, для которого, скажем, романная форма есть только одна из форм философствования, а форма философского рассуждения, трактата и т. п. есть только продолжение основанного на самонаблюдении, самоанализе, самокопании в своей душе исчерпания внутреннего движения своего чувства (другой вариант того же промежуточного типа в ту эпоху — это упомянутый выше Карл Филипп Мориц, делающий крен в сторону более непосредственно-психологическогосамонаблюдения и описания, без всяких притязаний на философское в чистом виде).

[42]

Принцип Якоби — «Чувства» никогда не обманывают* (влияние Томаса Рида; см.: Baum G. (см. прим. 3–7). 8. 95) — конечно же был совершенно неприемлем для постиритической философии. Фактически же Якоби оказывал на Фихте существенное влияние (см.: Гайденко П. П. Философия Фихте и современность. М., 1979. С. 96, 206; Lauth R. Fichtes Verh"altnis zu Jacobi unter besonderer Ber"ucksichtigung der Rolle Friedrich Schlegels in dieser Sache H Idem. Transzendentale Entwicklungslinien. См. прим. 4–6. S. 266–298). См. о Якоби также: Friedrich Heinrich Jacobi: Philosoph und Literat der Goethezeit / Hrsg. von Klaus Hammacher. Frankfurt a. M., 1971.

Едва ли можно не удивиться тому, что, как выходит, Жан-Поль в своем отношении к философии проявляет большую строгость, чем Якоби! Нет сомнения, что якобиевский самый последний аргумент всегда сохраняет свою силу, — все равно ведь «мое» чувство всегда отсылает меня к Богу и, следовательно, есть Бог и есть Наивысшее. Однако, одновременно с тем, Жан-Поль вполне отдает себе отчет в том, что на поле собственно философского с помощью этого аргумента невозможно ничего достичь, а поэтому остается, во-первых, создавать такие тексты, в которых этот аргумент признается весомым и на этот счет с читателем заранее заключается некоторое соглашение, — это тексты «душеспасительного» толка, вроде сочинения «Селина, или О бессмертии души» (издана посмертно), написанной и напечатанной уже в 1797 году книги «Кампанская долина, или О бессмертии души* и многих других больших и малых сочинений особенно позднего периода творчества, — а, во-вторых, зная о недостаточности внутреннего чувства, предаваться отчаянию. В отчаянии — знание мыслителя-сентименталиста о том, что его круг самоисчерпывающегося и поляризующегося чувства философски недостаточен и что у него нет никакого достоверного знания относительно того, как можно было бы обосновать данную ему очевидность чувства. Для отчаяния же тут есть две формы — это страшные поэтические картины (которые перекрываются, но не упраздняются «последним» доводом чувства) и это «сатирические» поэтико-философские тексты, которые (как уже сказано) есть не что иное, как попросту сатирический поворот, придаваемый своей же манере рассуждать в полном знании о философской недостаточности или даже несостоятельности своей мысли. Называя такие тексты «поэтически-философскими», я хочу как раз подчеркнуть, что они возникают вследствие отчлененности философского и поэтического (в отличие, как это ни странно, от философа Якоби): Жан-Поль ставит свой сатирически-поэтический текст «на место» философского, но не потому, что бы он смешивал и не разделял одно и другое, а потому, что ему известно — его мысль сюда, как мысль философская, не простирается и, далее, вот каково ее «самочувствие» на этих чуждых ей просторах. Это, говоря иначе, поэзия на месте философии, однако отнюдь не взамен ее.

Как такие, помещаемые на место собственно философского, но не взамен его тексты, тексты поэтические или сатирико-поэтические, они не могут не давать и своего философского эффекта. Это разумеется. Такие тексты говорят и вопят о себе: вот мысль, выбежавшая за свои пределы, вот мысль, которая вынуздцена была выбежать за свои пределы, потому что ее в ее пределах потревожила такая-то скорее всего совершенно ложная философия, опровергнуть которую «моя» мысль, однако, совершенно бессильна, а потому, будучи столь жестоко выброшенный за свои пределы, я могу предстать пред вами лишь вот в таком ужасном и отчаянном, приведенном в беспорядок и даже сходящем с ума состоянии. Это безусловно и есть внутренняя ситуация антифихтеанских выступлений Жан-Поля, которые многое говорят в пользу Жан-Поля как мыслителя с его философскими потенциями: он отчленяет философское как таковое и поэтическое как таковое, знает, что патетическим ссылкам на самоочевидность «моего» чувства в некоторых контекстах вовсе нет места; наконец, он способен показать, в каких противоречиях погрязает и запутывается чувство, когда оно покидает область, в какой обосновалось оно в эту эпоху — в рамках самоочевидности своего самоура-зумения.

По письму Жан-Поля Якоби от 10 ноября 1799 года можно судить

о том, сколь отчетливо видел Жан-Поль свою ситуацию как мыслителя относительно фихтеанской. В этом письме, в частности, возникает проблема языка: «Нужно согласиться со всеми его выводами, если согласиться с его языком [43] , — пишет тут Жан-Поль о Фихте, язык же философии — тут в силу вступает логика чувства (Gef"uhl, Empfindung) — язык должен быть чувственно-воспринимаемым, должен быть рассчитан на органы чувств («F"ur die Sinnen sei die Sprache!* [44] ), а такой язык всегда что-либо «живописует», т. е. он конкретен и нагляден; в противном же случае мыслитель «злонамеренно подменяет выводы на основе созерцания выводами на основе нечистых, а притом опустошенных знаков созерцания» [45] . Тем самым Жан-Поль натолкнулся тут на такую проблематику, которая едва ли была разрешима в те времена, — с тех же пор, за два века, прибавилась историческая перспектива, в какой разворачивалась эта проблематика языка философии, так что прояснилось и отдифферен-цировалось многое из того, что в ту пору можно было лишь предчувствовать или же не замечать вовсе; естественно, что Жан-Поль пытается уловить суть дела на языке своей философии «сентимента», но это не уменьшает его философскую прозорливость. Жан-Поль полагал, что тогда, когда философия, как это было у Фихте, достигает известной высоты абстрагирования, где рефлектируются сами же понятия, абстрагирование, рефлексия и т. д., язык непременно оказывается «лжецом и подтасовщиком» [46] и у нас остается лишь выбор между «1) метафорой, 2) заблуждением, 3) нёсмыслом [47] (опустошенностью)* [48] ; слова оказываются даже не «тенями образов», а только «узелками платка, завязанными для того, чтобы не забыть» [49] , и заключается фальшивый и колдовской брак «между а) пустыми, б) полными знаками и в) самим предметом» [50] . Ясно, что Жан-Поль не просто полон недоверия к абстракциям (на том основании, что сам он не способен к абстрактно-философскому мышлению), но на самом деле затрагивает острый вопрос языка философии во всей его весомости. Жан-Поль еще и глубже заглядывает во всю эту проблематику, когда обращает внимание Якоби на наличие в языковом выражении фихтеанской мысли разных слоев — абстрагирующего и чувственно- конкретного — и на непрорефлектированность этого обстоятельства внутри самой философии Фихте. Он (в этом письме Якоби) представил такие возражения Фихте со стороны философии языка философии (следовательно, не только с позиции философии чувства!), какие, как кажется, не решился предъявить самому Фихте, заметил возможность полной математизации языка философии [51] , непоследовательные признаки такой философской «алгебры» в тексте Фихте и т. д. В целом, такие отклики на философию Фихте со стороны Жан-Поля — совсем не шуточное дело, и ко всем таким реакциям можно лишь внимательно присматриваться, — не каждый раз вполне внятные, они открывают вид на последующую историю философии, вплоть до наших дней, взгляд, который как таковой был, конечно, в ту пору закрыт и от Фихте, и от Якоби, и от Жан-Поля, и не мог ими осмысляться именно как таковой.

[43]

«Zugeben muss man alle seine Schl"usse, wenn man ihn die Sprache zugiebt* — Jean Paul. S"amtliche Werke. IIL Abt. 3. Bd. S. 253:4–5.

[44]

Ibidem. S. 253: 9.

[45]

Ibidem. S. 253: 20–21.

[46]

Ibidem. S. 252: 20.

[47]

«Nichtsin <Oede>».

[48]

Ibidem. S. 252: 21.

[49]

Ibidem. S. 253: 13–14.

[50]

Ibidem. S. 253: 16–18.

[51]

Ibidem. S. 252: 25–27, а также выше (252; 21–24): «Подвергнутое тобою критике превращение качеств в количества проходит через весь язык и губит все <…> Его логическая алгебра — это сорит из слов

Теперь, если вернуться в «Ключу* Жан-Поля, то в этой «сатире* можно видеть лишь форму выражения экзистенциального отчаяния, а также непременно и внутреннее событие в мысли Жан-Поля, как об этом говорилось выше. Самому автору такая экзистенциальность его «Ключа к Фихте» была ясна с самого начала, или, лучше сказать, это-то и было для него самым несомненным и пред-заданным во всем его замысле. Ведь вполне точно заглавие книги таково: «Clavis Fichtiana sen Leibgeberiana*, т. e. «Ключ Фихтеанский, или же Лейбгеберовский», и для того, кто знает внутреннюю устроенность жан-полевского творчества, этим сказано уже все. То, к чему ключ, — это и Фихте, и Лейбгебер; Лейбгебер же, как составитель «Ключа*, создает ключ и к Фихте и одновременно к себе самому. Но мало этого: Лейбгебер — это центральный персонаж не одного только романа Жан-Поля, но нескольких его главных романов, фигура, переходящая из романа в роман, одна из тех, какие несут на себе именно философскую нагрузку внутри этих романов, а сверх этого еще и такая фигура, которая участвует в цепочке метаморфоз и подстановок, какую образуют некоторые из важнейших персонажей Жан-Поля, начиная с того обмена именами, какой произвели в романе «Зибенкез» его главный герой с Лейбгебером. Однако — в поэтике романов Жан-Поля это возможно, и для его поэтики это как раз чрезвычайно важно и показательно, — в такой цепочке метаморфоз участвует и сам Жан-Поль — как лицо, так или иначе вводимое почти в каждый из романов и там по-разному перевоплощающееся (и сам псевдоним писателя, претерпевающий внутри романных текстов еще разные модификации, есть уже начало такой метаморфозы — от эмпирической личности писателя И. П. Ф. Рихтера). Лейбгебер — это инобытие самого же (ино-бытийствующего) «Жан-Поля». Однако мало и этого: И. П. Ф. Рихтер, который подписывает предисловие к «Clavis Fichtiana», находится в двойном отношении к Лейбгеберу как автору «Ключа*. Прежде всего, тот текст «Ключа», который получает в свои руки читатель, — это, согласно фабульному допущению, или фиктивному предположению, — не первоначальный текст Лейбгебера, а текст, переработанный И. П. Ф. Рихтером [52] , — обстоятельство, которому впервые придал должное значение Тимоти Дж. Чемберлен в своем прекрасном анализе этого текста [53] . Здесь И. П. Ф. Рихтер как «ипостась» Жан-Поля (и наоборот) соучаствует в создании текста, со-соиздает <sic> его, переделывая и издавая текст, «отчуждаемый» им в пользу Лейбгебера. А затем Лейбгебер «Ключа» — это параллель «Джанноццо» как иной «ипостаси» Жан-Поля, с иной стороны участвующей в цепочке метаморфоз жан-полевских персонажей. Однако откуда же берется этот Джанноццо? Тут надо оценить тот факт, что «Ключ к Фихте» публикуется Жан-Полем как часть его романа «Титан», причем как часть, в одно и то же время присоединяемая к роману и от него отделяемая — то и другое сразу и подчеркнуто. «Ключ к Фихте» — это «Приложение к первому комическому приложению к “Титану”» — «Клавис — так начинается Предисловие к “Ключу” — первоначально последнее звено Комического приложения к “Титану”; однако он отделяется от своей старой наяды, чтобы двигаться свободнее и преодолевая заслоны, в чем никогда не поспел [бы. — Ред.] за ним полноватый „Титан“» [54] . Жан-Поль намеревался сопроводить каждый из томов «Титана» (всего их четыре) томиком комических приложений; в то время как тома романа выходили с 1800 по 1803 год, вышло всего два томика комических приложений — в 1800 и 1801 годах, так что увидевший свет уже в 1800 году «Ключ» служил приложением к тому, что еще не вполне к этому времени было опубликовано, — все это принадлежит к числу жан-полевских поэтологических принципов, к числу его приемов конструирования романного здания. Так или иначе, как приложение к комическому приложению, «Ключ» соотносится с «Корабельным журналом воздухоплавателя Джанноццо» во втором комическом приложении к «Титану», эта же повесть есть яркое и высокопоэтическое выражение жан-полевского экзистенциального отчаяния, — возможно, вообще последнее в его творчестве. «Повесть» и «Ключ» — это два варианта воплощения отчаяния, две возможности, одна из которых (как говорилось уже выше) делает упор на фабульном повествовании, другая же — на «сатирическом» обыгрывании некоторых смыслов; на деле в таком мире многократно преломляемых и отстраняемых смыслов, каков жаи-полевский, «сатирическое» как момент преломления проникает собою почти все, и действительное разделение проходит по линии фабульного/ нефабульного, которая чуть более осязаема [55] . Вся суть и все содержание «Ключа» рассматривается Жан-Полем как очередное, а притом совершенно неизбежное, жизненно неизбежное, преломление-остранение своего. Фихте играет тут важную и несчастную роль фактора, который выбивает мысль Жан-Поля из ее внутреннего движения между полюсами очевидности/неочевидности и позволяет ей достигнуть как бы принципиального ощущения своей ситуации. Иначе говоря, Жан-Поль продолжает вести начатую еще давно и вполне им осознанную линию, а Фихте при этом показывает мысли ее возможные пределы, — так сказать, то, до чего же может докатиться мысль, когда она перестает веровать в конечную самоочевидность чувства, начинает полагаться на силу знака, а при этом застревает где-то в неопределенности между чувственно-конкретным языком и отвлеченным исчислением; перед Жан-Полем раскрылся весь ужас этой ситуации, которая была для него реальной, между тем как Якоби, кажется, никогда не мог признать реальность такого иного, что лежало за пределами его верования.

[52]

Он начинается с предисловия «самого» писателя, который однако встраивает себя в «фабульный» мир создания этого произведения — т. е. «фабула» относится здесь к событию создания произведения.

[53]

C/tamberlain Т. J. Alphabet und Erz"ahlung in der «Clavis Fichtiana» und im «Leben Fibels» // Jahrbuch der Jean-Paul-Gesellschaft. 24. Jg., 1989. S. 75–92.

[54]

Jean Paul. Titan. Berlin; Weimar, 1986. Bd. 2. S. 551.

[55]

Cm.: «Des Luftschiffers Giannozzos Seebuch* //Ibidem. Bd. 1. S. 499–596; Jean Paul. Werke. 3. Bd. M"unchen, 1961. S. 925—1010. Джанноццо «Корабельного журнала» — это перевоплощение самого же Жан-Поля, текст которого издает И. П. Ф. Рихтер, между тем как «другом Джанноццо» выступает Грауль, или Лейбгебер.

Совершенно очевидно, что вопрос о том, в какой мере Жан-Поль действительно разумел Фихте, просто неправильно поставлен. В то время как в прошлом некоторые исследователи склонялись к тому, чтобы думать, что Жан-Поль и вообще не понимал Фихте, да и по своей подготовке вовсе не способен был понять его [56] , другие смотрели на дело более тонко [57] . Пожалуй, лишь в последние десятилетия удалось рассмотреть в Жан-Поле серьезного мыслителя [58] , — это успех не столько филологии и науки о литературе, сколько успех, сопряженный с изменением разумения того, что такое мыслитель, философ, и какая мысль серьезна, в самой современной культуре. По замечанию Т. Дж. Чемберлена, «вопрос о жан-полевском разумении или неразумении Фихте <…> относительно неважен» [59] , и это правильно, но только этого недостаточно. Едва ли (после всего сказанного) письма Жан-Поля Якоби могут служить доказательством жан-полевской философской несостоятельности [60] , а признание Жан-Поля, что «ему всегда было легче читать во всех остальных науках, чем в философии» [61] , лишь совершенно естественно. После сказанного понятно также и то, что Жан-Полю вовсе не надо было быть «начитанным» в Фихте [62] . Важно не то, понимал или не понимал Жан-Поль Фихте, а то, что, как мы видели, он заранее уже «предчувствовал» Фихте и что его понимание или же непонимание философа должно было протекать в строгих рамках заранее означившегося пред-понимания, буквально в рамках пред-взятости, — коль скоро феномен Фихте был пред-ус-мотрен изнутри его собственной мысли с ее внутренним движением. Можно только констатировать, что мысль Жан-Поля весьма серьезна и что она — выброшенная из своего «примиренного», наподобие якобиев-ского, круга, — вращается вокруг нигилизма самополагания, такого са-мополагания, какое стремится удостовериться в себе через это же самое полагание себя (а следовательно, и всего остального, всего мира), не имея уже ничего такого, что было бы и очевидно, и внеположно такому само-полагающему себя Я. Автор «Ключа к Фихте» на все лады варьирует эту ситуацию, — при этом, разумеется, не повторяя Фихте и не следуя его аргументации, уже потому, что она представлялась ему недостаточной и неубедительной; кроме того, автору «Ключа» рисовались и такие горизонты мысли, внутри которых сами исходные положения Фихте могли браться под сомнение, равно как сомнительной оказывалась и его терминология, а критике поддавался и весь язык этой философии в целом. Такие горизонты намечались лишь неопределенно, иного быть и не могло, а все изложенное тем менее бросало какую-то тень на философию Фихте, что в «Ключе* запечатлялось столкновение некоторых не просто отвлеченно-философских, но и экзистенциальных или даже проще — человеческих позиций. Критика «Ключа» в столь же малой степени уничтожает Фихте — на его историческом месте, — в сколь малой степени пострадала от непрестанной критики философия Канта.

[56]

См.: BroseK. Jean Pauls Verh"altnis zu Fichte. Ein Beitrag zur Geistesgeschichte// Deutsche Vierteljahrsschrifl f"ur Literaturwissenschaft und Geistesgeschichte. 1975. № 49. S. 66–93.

[57]

См. о «Ключе к Фихте»: Storz L. Studien zu Jean Pauls «Clavis Fichtiana»: Diss. Z"urich, 1951 (с комм, к тексту: S. 78–92); Jean Paul. Kritik des philosophischen Egoismus: Satirische und philosophische Beitr"age zur Erkenntnistheorie /Hrsg. von Wolfgang Harich. Leipzig, 1967 (с переизданием текста и серьезным отношением к Жан-Полю — философу); Громыко Н. В. Иоганн Готлиб Фихте и Жан-Поль Рихтер // Историко-философский ежегодник ’88. М., 1988. С. 117–134 (без учета литературы вопроса).

[58]

Благодаря усилиям исследователей, действовавших в разных направлениях, — см. в особенности книгу В. Просса (см. примеч. 5–7). Большая заслуга принадлежит и В. Хариху, при его несомненно тенденциозно-«левом» истолковании Жан-Поля; см.: Harich W. Jean Pauls Revolutionsdichtung: Versuch einer neuen Deutung seiner heroischen Romane. Berlin, 1974 (auch: Reinbek bei Hamburg, 1974).

[59]

Chamberlain T. J. Op. eit. (см. прим. 5—53) S. 77.

[60]

Так в работе К. Брозе (прим. 5—56).

[61]

См. письмо к Якоби от 5 декабря 1798 года (Jean Paul. S"amtliche Werke. III. Abt. 3. Bd. S. 132: 5–6).

[62]

Еще в письме Якоби от 4 июня 1799 года Жан-Поль признается, что «не читал из Фихте ничего кроме очерка его системы в журнале Нитхаммера, его “Морали” и того, что я угадал из Шеллинга и Шлегеля <-.->* (JeanPaul. S"amtliche Werke. Ш. Abt. 3. Bd, S. 198: 29–31), однако затем Жан-Поль проглядел еще несколько книг Фихте. См. его письмо Кристиану Отто от 20 декабря 1799 года: «Все его работы у меня на столе, и его политеистическая система мне известна <…>» (Ibidem. S. 263: 8–9) и письмо П. Э. Тириоту от 7 декабря 1799 года: «Я весь сижу нынче в вавилонской башне фихтианизма, дивясь сему архитектору и ничуть не веря тому, что он возведет ее до такой высоты» (Ibidem. S.259: 15–17), а также письмо к Якоби от 29 января 1800 года: «Я, собственно, не штудировал Фихте <…> поскольку я располагал принципами, то мог листать (в его книгах)* (Ibidem, S. 283:4—7).

Ситуация была прозрачна и для самого Жан-Поля, и нам остается только усвоить, что Жан-Полю (такое иногда бывает) вовсе не требовалось чтение текстов, чтобы по-своему схватить феномен Фихте. Неплохо сказано Уве Швейкер-том: «<…> “Clavis Fichtiana” — это одновременно и “Clavis Jeanpauliana”. Никогда он не разоблачал свою собственную склонность к солипсизму острее, чем здесь» (Schweikert U. Jean Paul. Stuttgart, 1970. S. 43).

Фихте, который 1 июня 1801 года писал о «Ключе»: «Должно быть, этот ключ ничего не открывает, потому что изготовитель такового не попал вовнутрь* [63] , — имел все основания сказать так, равно как Жан-Поль вправе был бы заявить, что Фихте не побывал внутри того мира, из которого могла раздаваться такая критика его философии; поскольку, однако, горизонты и очертания такого мира были неясны и для самого автора «Ключа» (в еще меньшей степени, чем творческий мир писателя прозрачен для самого же писателя), то он не мог сказать, и не говорил так.

[63]

Цит. no: Berend E. Jean-Paul-Bibliographie (cM. примеч. 5—30). S. 10.

Итак, основанием «Ключа* — его, если допустимо говорить так, фабульным основанием — стало то, что Якоби назвал нигилизмом, то. что-было нигилизмом безосновного самополагания. При этом Жан-Полю вовсе не понадобилось это слово, — чему не стоит удивляться, коль скоро очевидно, что это слово не произвело поначалу слишком сильного внешнего впечатления на современников, а было упрятано ими в запасы памяти.

В сравнении с тем критико-сатирическим подъемом, с каким написан «Ключ к Фихте», вероятно покажется не вполне удовлетворительным тот параграф «Приготовительной эстетики» Жан-Поля (1804), который посвящен так называемым «поэтическим нигилистам». Слово тут в нужный момент всплыло наружу, но только дало относительный бледный результат. Сам Жан-Поль недостаточно озаботился проблемой конкретности и наглядности, так что даже не вполне понятно, кого же причисляет Жан-Поль к поэтическим нигилистам. Дважды в тексте появляется имя Новалиса, однако он все время числится в племянниках или соседях нигилистов. Совершенно неверно думать, что под «поэтическими нигилистами» Жан-Поль разумел вообще всех романтических поэтов и писателей своего времени, — их круг еще не обрисовался с той ясностью, что возникла лишь спустя десятилетия, к тому же Жан-Поль к разным романтическим поэтам (какие были названы так позднее) относился весьма по-разному. В своем тексте Жан-Поль слишком много ворчит и морализирует, слишком много проповедует, причем в выигрыше остаются большие эпические поэты, а странным образом подозрение ложится вообще на всю лирику, о которой после прочтения параграфа «Школы» едва ли не верно будет утверждать, что вся она испокон века нигилистична, коль скоро в сущности не требует для себя никакого материала жизни. Нигилизм как упрек ложится к тому же и вообще на молодых поэтов, и он тогда, скорее, признак неопытности и юного возраста. Реальность бурно развивающейся литературы начала века как-то уж слишком косвенно отозвалась в этом рассуждении Жан-Поля, хотя при доскональном анализе и сопоставлении с другими местами «Школы» тут можно вычитать и что-то более конкретное. О «нигилистах» (указано, что они не желают признавать правила и «рисуют эфир эфиром по эфиру» [64] , — самое яркое иа сказанного здесь. Можно представить себе, что над Жан-Полем тяготела и некоторая отвлеченная заданность терминологии, особенно если представить себе, что «поэтические материалисты» представлялись ему совершенно отчетливо, особенно в лице надоевших романистов, прежде всего просветительского толка, отстающих от требований подлинного искусства.

[64]

Jean Paul. Werke. 5. Bd. / Hrsg. von Norbert Miller. M"unchen, 1967. S. 32; Жан-Поль. Приготовительная школа эстетики. М., 1981. С. 65.

Однако, место параграфа о «поэтических нигилистах» — прежде всего в контексте «Приготовительной школы эстетики», а больше Жан-Поль к истории слова «нигилизм» уже не относится, — она, после того как Жан-Поль выразил, единственным в своем роде, до сих пор глубоко впечатляющим, способом, свое отчаяние, визионерски и художественнофилософски, исчерпывая нигилизм как солипсистскую позицию безоснов-ного самополагания, история нигилизма пошла своим чередом. Открылась, как экзистенциальная и как собственно философская, сама проблема Ничто, и вот в этом новооткрытии заслуги Жан-Поля следует расценивать как огромные. Как писатель, как скорее теоретический создатель образов «эгоистов» во вполне новом и характерном стиле, Ф. Г. Якоби мог лишь скромно сопутствовать, «секундировать» Жан-Полю, — Валь-демар и Эдуард Альвилль Ф. Г. Якоби имеют ценность замысла, воплощенного в относительно кратких, а потому и более доступных романных текстах [65] , между тем как в образе Рокероля из «Титана» Жан-Полю удалось подлинно великое создание [66] , к сожалению теряющееся в конструкции мало и с трудом читаемого огромного романа; но как мыслитель, как философ, Якоби был ценим даже и самим Фихте, на которого Якоби, начиная с 1800 года, сумел оказать некоторое влияние [67] , — несомненно была бы почва и для некоторого диалога Фихте с Жан-Полем, если бы его образы и мысли не «упаковывались» в столь опосредованно-зашифрованную форму, какая делала ее «неподъемной» даже и для философствующего ума: мир Жан-Поля, в сущности, требовал читателя целиком, и Фихте безусловно таким читателем не был.

[65]

См. выше, прим. 4–6 и 5—42.

[66]

См. выше, прим. 4–7.

[67]

См. работы, указанные в прим. 4–6 и 5—42.