Обреченные на гибель (Преображение России - 1)

Но, придя к себе и убедясь в том, что никакой нет погони, и начавши обедать, они развернулись, они пришли в себя, чтобы тут же из себя выйти. (Да и не бывает ли всякий человек самим собою только тогда, когда из себя выходит?)

На Иртышова нападали все, кроме о. Леонида, державшегося в стороне, так как он избегал разговоров с Иртышовым, и студента Хаджи, утверждавшего, что надо было сделать немного не так.

– Можно было серной кислотою, например, как делают, я читал, в Нью-Йорке... на улицах... с хвостами дамских платьев...
– тянул он томно.

– А так... ножом... какой устарелый способ!

– Серной кислотою?.. Да, было бы дельнее!.. Запомню, - отзывался Иртышов.

– А я заявляю завтра Ивану Васильичу, что если он вас не выпишет, то я выпишусь!
– кричал Синеоков.
– Я за вас ручался, когда мы входили, помните?.. Я говорил: "Разве дикари мы?.." Оказалось, - дикари! Форменные! Поймите, что глупее нашего положения сейчас быть не может!

– Ерунда!.. Вы еще глупых положений не видали!..
– махал на него руками Иртышов.

Карасек поддерживал Синеокова так:

– Нет! Нет!.. Это есть совсем безобразнейшая сцена, господин Иртышов!.. Не-мыс-лимо!

А Дейнека глазами чрезмерно серьезными в упор буравил Иртышова, стучал методически по столу указательным пальцем и, несмотря на крики кругом, не повышая чересчур голоса, бросал в верткое рыжее двухсложными словами:

– Глу-по!.. Мерз-ко!.. Гад-ко!.. Гнус-но!.. Дико!..

И вообще, точно задался целью подыскать, припомнить все подобные слова и ими выстреливать равномерно, точно с прицельного станка, в то рыжее, что перед ним металось.

Когда вошел Ваня и, не раздеваясь, в своем затканно-черном заграничном клеше, остановился в столовой, там уже не было Иртышова: он лежал у себя в комнате и курил, а Прасковья Павловна старалась унять окончательно разошедшегося Синеокова:

– Да будет же вам!.. Да оставьте же!.. Вы себе же вредите этим!.. Вам же нельзя раздражаться!..

Но раскрасневшийся, дрожащий Синеоков кричал:

– Или он, или я!.. Или я, или он!.. Кто мне поручится, что мне с ним безопасно?.. Это - явный разбойник!.. Разбойник с большой дороги...

О. Леонид первый кинулся к Ване.

– Ну что?.. Как?.. Скажите, как?.. Ах, какой случай!..

И Синеоков, умолкший вдруг, и Хаджи, и Дейнека, - все столпились около Вани с виноватыми почему-то лицами.

– Отец... я думаю... ничего уж теперь... Отошел, - пробасил Ваня.

И Синеоков ему тут же:

– Я завтра же попрошу доктора, чтобы этого выкинуть вон!

– И я!.. И я тоже!.. Присоединяюсь!..
– тщательно выговорили о. Леонид, Дейнека и Карасек, точно Ваня и был доктор.

– Перед вашим батюшкой нам бы следовало извинить-ся!
– протянул Хаджи, и тут же остальные:

– Непременно!.. Конечно, извиниться!

Но махнул Ваня шляпой, которую держал в руке:

– Что вы!.. Извиниться!.. И не думайте даже!.. Да и в чем именно вам-то извиняться?..

И тут же поспешно:

– А он... этот... где же?

– Иртышов?.. Здесь!

И услужливо открыли перед ним комнату Иртышова и столпились около двери, может быть ожидая с тайным интересом, как этот Сампсон без ослиной челюсти обойдется сейчас с рыжим "филистимлянином".

Но Ваня перед наседавшими пятью, улыбаясь неверно и бормоча неловко: "Наедине, господа, нам надо... Уж вы... подождите пока..." - затворил плотно за собою дверь и, чтобы не смущать Иртышова, оглядевшись, мирно уселся на стул и внимательно посмотрел на него, добродушно и с явным любопытством.

Похоже было на то, что Иртышов хотел выскочить из комнаты стремительно, но, увидев, что Ваня сел, остановился, присмотрелся к нему пытливо и тоже сел, только не на другой стул и не на кровать, а на широкий, во всю толщину каменной стены, подоконник.

Здесь все лицо его, небольшое, заросшее до середины скул рыжим волосом и со взлизами на лбу, было в тени и казалось иззелена-серым. Спиною он уперся в ручку шпингалета, а длинными руками тут же привычно обхватил острое левое колено, и так как Ваня (так показалось ему) очень уж долго разглядывал его, не начиная говорить, то он первый не выдержал и сказал вопросительно:

– Ну?

– Ну... дело ваше, конечно, скверно!
– понизил Ваня свой густой голос, чтобы не слышали за дверью.

Иртышов достал папиросу, но так как спички лежали на его койке, а слезать с подоконника ему не хотелось, то он повертел ее в руках и спросил Ваню:

– В каких смыслах скверно?.. Уж не донести ли на меня желает ваш отец?

– Едва ли!
– повел головою Ваня.
– До-нес-ти?.. Что вы!.. Но вот приехать сюда еще раз... это он очень может!

– Предпочтет! Вы думаете?.. Дайте спичку, если есть.

– Думаю, что предпочтет... Спички?.. Нет у меня спичек.

Иртышов легко спрыгнул с подоконника, взял с койки свой коробок, закурил и лег снова, как лежал до Вани, левую руку заложив за голову.

– Когда же именно?.. Сегодня пожалует?

Ваня добросовестно подумал:

– Сегодня едва ли... Сегодня он будет исправлять картину.

– А завтра с утра я выпишусь!.. Черт ли тут!.. Хотя тут есть кое-какие удобства, но... неважно!

И Иртышов очень глубоко затянулся и потом весь заволокся дымом.

– Я думаю, вам и из города надо уехать, - еще больше понизил голос Ваня.

– Ну-у?!. Все-таки... донесет, значит?

– Нет, он доносить не будет, - это наверное, но-о...

– Понял!.. Там я какую-то видел... особу в белом... Она донесет?

– И она доносить не будет, но, знаете ли... как-нибудь стороной дойти может... Вообще, вам лучше уехать!

– У меня тут работа налаживается, - что вы?!. Отсюда я уйду завтра... А уж уехать из города, - дудки!

– Советую все-таки!
– серьезно прогудел Ваня и добавил еще серьезнее: - По-моему, вы вообще никуда не годитесь... "Работа налажена"!.. Какой же вы "работник"?.. Вы и собой-то не можете владеть!.. Ну что это вы выдумали: картину... ножом?..