Обреченные на гибель (Преображение России - 1)
Шрифт:
Но только поравнялась с его скамейкой, драгун обернулся, мигом убрал свою медью блеснувшую шашку с дорожки и встал, и она увидела того самого корнета, который провожал ее тогда из театра, тогда ночью, когда брат Володя ударил ее по щеке.
И, приложив тщательно, как его учили в школе, руку к козырьку и держа на темляке другую руку, он улыбался ей, девочке, очень застенчиво, почти робко... И с полушагу она остановилась, и карие глаза под высокими дужками бровей, и небольшой, чуть вздернутый, совсем еще детский носик ее с невнятными линиями ноздрей, и несколько широкий, тоже неясно очерченный, но явно чувственный рот, и пряди темных волос на лбу из-под шапочки с белым значком - все притаилось в ней.
– А-а!
– протянула она тихо.
– А
– Я?.. Да... (Не опустил руку, - все держал ее у козырька.) - Я тогда хотел перевестись в Киев, - потом остался.
– Скажите еще, что ради меня!
– вздернула она носиком и повела плечом и головою.
– Ради вас, именно!
– быстро ответил он и только тут опустил руку; и этой опущенной рукой указал на скамью, с которой встал, и прибавил робко, просительно: - Отдохните!
Она поглядела назад совершенно незаметно, на один только миг оторвав глаза от его сконфуженного лица, потом, вздернув плечом, глянула вперед и кругом, - никого своего не увидела, - нахмурилась, переложила из правой руки в левую книжки и медленно села, подобрав сзади кпереди платье коричневое, форменное, короткое, - сказавши при этом:
– Не понимаю, чего вам от меня нужно!
Но когда он сел рядом, брякнув оружием, и вывернулся ушитый бронзированными пуговицами раструб его шинели рядом с ее коричневой юбкой, она сказала сосредоточенно:
– Вы - трус!.. Вы - последний трус!.. Вы тогда должны были меня защитить, и бежали!
И вдруг очень крупные слезы застлали ее глаза, и нижняя губа задрожала по-детски.
– Простите, - я вас тогда принял... за кого-то другого... забормотал корнет, сплошь краснея.
Он был совсем еще молоденький, этот воин, - едва ли даже и двадцати лет, - круглое лицо еще в пуху, серые глаза еще стыдливы.
– Ах, вот как!
– вскинулась Еля.
– Вы меня, значит, за ко-кот-ку приняли!.. Однако я... еще не кокотка пока!.. И это не... как это называется?.. Не сутенер меня ударил, а мой старший брат... да!.. Отчего вы не выскочили тогда из экипажа, а?.. Вы бы сказали ему тогда: "Милостивый государь! Позвольте-с!.. Вы - на каком основании это?" (Она вздернула голову и брови и вытянулась на скамейке вся кверху.) А вы повернули извозчика на-зад!.. Эх, вы-ы!.. И хотите, чтобы я тут с вами сидела еще!..
– Она вскочила.
– Простите!
– сказал тихо корнет, тоже вставая.
Глядел он прямо в ее темные глаза (теперь ставшие розовыми от возмущения) своими светлыми (теперь ставшими совсем ребячьими) и держал руки "смирно".
– Маль-чиш-ка!
– протянула она с большим презрением.
– Еще ухаживать суется!.. Провожать из театра!.. Офи-цер тоже!.. Драгун!..
Она глядела на него со слезами на глазах, но совершенно уничтожающе; он молчал.
– А хоть бы даже я и кокотка была, - что же вы женщину и защитить не хотели?.. Пусть ее бьют на ваших глазах, да?.. Пусть бьют?
И вдруг:
– Когда нас знакомили тогда в театре, вам ведь сказали, что я гимназистка?.. Вы не поверили?.. Ага!.. А теперь здесь зачем?
– Ждал вас, - сказал он очень застенчиво.
И был такой у него почтительно убитый вид, что она усмехнулась:
– До-ждал-ся!
И, оглянувшись быстро кругом, села на скамейку снова, приказав ему:
– А вы извольте стоять!
Он звякнул на месте шпорами.
– Впрочем, - передумала она, - тянуться мне на вас смотреть!.. Садитесь уж...
Он сел рядом.
– Вы помните физику?
– спросила она учительским тоном.
– Или уже забыли?
Он только еще хотел что-то ответить, сначала шевельнув пухлыми губами, но она уж перебила усмехаясь:
– Вы пишете стихи?.. Признавайтесь!
– Нет... Не пишу стихов.
– Ну, врите больше... Конечно, при вас и теперь тетрадочка!.. А физику помните?
– Кое-что помню, - уже улыбнулся он, обнажая сразу все белые зубы...
– Помните - "сообщающиеся сосуды"?.. Физик меня сегодня вызвал... "Начертите,
говорит, на доске!" - Я, конечно, две черты так, вертикально, - один сосуд, еще две черты - другой сосуд... Ну-с, и сообщение...– она махнула перед собой рукою.
– Подходит физик к доске... А у него глаза кислые-кислые: такие... (она сощурила глаза) и рот на бок (она скривила рот). "Ага, говорит, теперь, наконец-то, я понимаю, почему говорят: "чтоб тебе ни дна, ни покрышки!.." Это вот ваши сосуды и есть!.." Я, конечно, говорю: "Если вы смеетесь, то я, говорю, продолжать ответа не буду!" - "Как же, говорит, в таких сосудах может держаться жидкость, если в них дна нет?" - "Может быть, это и печально, говорю, только совсем не смешно!.." Как все - захохочут!..
– Двойку поставил?
– осведомился драгун.
– Ну да, - еще чего, - двой-ку!.. У меня двоек не бывает...
И тут же внезапно:
– Ради меня остался!.. Скажите!.. Так я и поверила!.. Напрасно приняли меня за такую дуру!..
И вдруг, еще внезапнее:
– Меня так тогда мучили целый день!.. И брат, и мама!.. И чтоб я это когда-нибудь простила вам?.. Никогда не прощу!
Но тут же очень пристально пригляделась она к этим губам его, мягким на вид и теплым, которые целовали ее тогда, ночью, в тени поднятого, густо смазанного экипажного кожаного верха, к этим губам, целовавшим ее безудержно, взасос, до боли, и появилась к ним, к неправильно очерченным, еще мальчишечьим губам большая почему-то нежность: может быть, ее первую целовали так эти губы?.. Потом будут целовать, конечно, многих еще, но ее все-таки первую!.. Потом будут целовать многих еще, но только ее т а к...
На лбу, обветренном, выпуклом лбу, лихо державшем фуражку, кожа у него шелушилась около редких бровей, над переносьем... Левая рука его, ближайшая к ней, была широкая в запястье, и, глядя на эту руку, она добавила:
– Вы, конечно, сильнее Володьки, моего брата, а вы... бежали постыдно!
И тут же:
– Вы зачем хотели переводиться в Киев?
– Мои родные там: мать и сестры.
– Ах, у вас есть сестры!.. Много?
– Две.
– Значит, вы и переведетесь!.. Раз две сестры, значит, переведетесь, конечно!
– Почему же?
– в первый раз улыбнулся он длинно: - Разве с сестрами так уж весело?
– Еще бы!.. Вы их будете водить в театры... и привозить домой на извозчиках...
И тут же:
– У вас, говорят, очень строгий командир полка?
– Полковник Ревашов?.. Не-ет!.. Он любит, конечно, покричать, но... нет, он не из строгих...
– Рас-сказы-вайте!.. А сколько раз сидели на гауптвахте?
– Что вы! Что вы!.. Офицера посадить на гауптвахту?.. Это очень редко бывает!
– Какой же вы офицер?.. Вы - юнкер!
– Был юнкер, - теперь корнет... Не оскорбляйте...
– Ишь тоже!.. "Не оскорбляйте"!.. Буду оскорблять!.. Нарочно буду!..
И вдруг:
– Сейчас же извольте проводить домой, а то я есть хочу!
– Хорошо. Пойдемте.
Встал и левой рукой поправил гремучую шашку.
– Са-ди-тесь уж!.. Как вы оттуда поедете? Там ведь у нас нет извозчиков... А Володька - он ходит около дома и ждет... Садитесь, что ж вы торчите?.. Я в этом скверике люблю сидеть. Мы с братьями младшими, когда маленькие были, здесь в серсо играли и на деревья лазили... Особенно я вот на тот дуб любила лазить... Раз чуть не упала: зацепилась платьем и висела вниз головой... а красильщик какой-то с кистями шел мимо и снял... Так я тогда испугалась!.. Даже и теперь еще чуть где свежей краской пахнет, я соображаю: иду я, сижу я или вишу вниз головой?.. Мне тогда лет восемь было... Нас всего четверо, и до того мы бедокурили, что папа так нас и звал: уксус от четырех разбойников... Есть такое лекарство от зубов... Не верите?.. Что же вы смеетесь?.. Нарочно зайдите в аптеку, притворитесь, что у вас зубы болят, и спросите: "Дайте, пожалуйста, уксуса от четырех разбойников на гривенник!.." И вам дадут... Не верите?.. Попробуйте!..