Обреченные на гибель (Преображение России - 1)

– Какой блондин?
– не понял Ваня.

– Какой-нибудь... раз ежели белая нитка прицепилась!

– А если бы черная?
– рассеянно рокотнул Ваня.

– Тогда уж, разумеется, брюне-ет!

Два раза не спеша прошелся потом Ваня взад и вперед вдоль ограды отцовского дома, но в калитку так и не решился войти.

Часа через два приехавший навестить своих больных Худолей имел очень убитый вид, когда говорил с Ваней о выходке Иртышова, и часто повторял:

– Ну кто бы мог подумать, а?.. И к чему, к чему это?.. Зачем?..

Как ни отговаривал Ваня Худолея, он все-таки поехал к старику извиняться, взявши с собой о. Леонида, надевшего теперь не только новые ботинки, но и новую рясу.

Старик просил Марью Гавриловну передать этим новым гостям, что он не болен и не собирается умирать, поэтому ни доктор, ни священник ему не нужны.

Марья Гавриловна не сказала этого; она пропела серебряно:

– Очень, очень извиняется Алексей Фомич!.. Очень, очень расстроился и никак, никак не может принять!

Она думала, что так будет гораздо приличнее и не обидно.

Ни доктор, ни священник на это действительно не обиделись, только долго и горячо просили передать свое сочувствие и обещали прислать письмо.

Уезжая, доктор посоветовал даже Марье Гавриловне взять для старика какие-то капли, которые дадут в аптеке без рецепта. И хотя Марья Гавриловна ответила, что Алексей Фомич лекарств никаких не любит и пить капель не будет, все-таки усиленно пыталась запомнить, какие именно капли, и все повторяла про себя, но, проводив гостей до калитки, решительно и бесповоротно забыла.

Относясь к Иртышову по-прежнему, как к больному, и потому в выражениях мягких, даже ласковых, Худолей просил его покинуть нижний этаж дома Вани.

– Я думаю, вы сами видите, что нельзя иначе!
– развел он сожалеюще руками.

– Еще бы не видеть!.. Отлично вижу!
– отозвался неозабоченно Иртышов.

И, дождавшись сумерек, он действительно ушел, унося с собою маленький дорожный саквояжик, в котором разместил все свои вещи: две-три книжонки, перемену белья и подушку.

Подушка занимала в саквояжике не больше места, чем рубашка, так как была резиновая.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ОТЕЦ И СЫН

Когда Иртышов уходил из нижнего этажа дома Вани со своим легким саквояжиком, он, привычный к осторожности, выбрал для этого сумерки: не день, когда все кажется подозрительным тебе самому, и не ночь, когда ты сам кажешься подозрительным встречным людям.

Сумерки этого дня были как-то особенно удобны для дальней прогулки с саквояжиком: они были сырые, вязкие, вбирающие. Какая-то мелкая мгла сеялась, и встречные глядели себе под ноги и поправляли кашне и воротники пальто. А лица у всех были цвета необожженных свечей.

Поработавши длинными тонкими ногами с полчаса, Иртышов уже при лампе сидел и пил чай у своего случайного знакомого, учителя торговой школы, Павла Кузьмича, холостяка лет тридцати пяти, с черными волосами, очень густыми и стоящими щеткой, с рябоватым широконоздрым носом, все время встревоженно нюхающим, и с глазами черными, блестящими и косящими. Бороду он брил, а в башкирских редких усах его был очень толстый волос. Ростом Павел Кузьмич был невысок, но плотен.

Встретил Иртышова он с некоторой заминкой, однако сейчас же усадил за чай, к которому только что приступил сам.

Трудно угадать, что думает о вас человек с косыми глазами, особенно, если он в это время угощает вас чаем и подсовывает вам лимон, от которого отрезаны перочинным ножом два крупных ломтика, а на рябом носу его выступает пот; но Иртышов сразу заявил, что из-за позднего времени он опоздал к своему поезду, придется у него заночевать...

– Заночевать придется, но прошу не думать все-таки, прошу не думать, что я - искомый!.. Никто меня не ищет... Напротив, я сам ищу... постоянного места какого-нибудь... то есть должности... Вам, в торговую школу вашу сторожа не надо ли, а?
– Я бы мог.

– Ну-у, "сторожа"!.. Что вы!.. Шутите?

Павел Кузьмич сразу стал весел: не от того, что Иртышов вдруг может стать у них в школе сторожем и звонить в колокольчик, не от того, что он к нему всего на одну ночь, а утром уйдет, и никто за ним не гонится, трудно разобрать человека с косыми глазами, но даже форменные пуговицы на его тужурке просияли.

– Сторожем в школу нашему брату чем же плохо?
– сделал над самоваром широкий жест Иртышов.
– И ведь у вас там порядочные, я думаю, дылды есть... Вы их чему там - мошенничать учите?.. Не обманешь - не продашь?..

Комната у Павла Кузьмича была не из больших, но довольно просторная. Ширмы с китайцами, этажерка с двумя десятками книг, по виду учебников, и две стопки синих тетрадок на ней; два окна в занавесках с журавлями головами вниз, не на улицу, а во двор.

Самовар вносила не прислуга, а хозяйка, из простых, но очень толстая, о которой задумчиво сказал Иртышов, когда она ушла: "Такую кобылку вскачь не погонишь!"

Чтобы совсем уж успокоить Павла Кузьмича, он говорил одушевленно:

– Есть у меня место, то есть, наверное, будет, конторщика на гвоздильном заводе, да берегу его на крайний случай... Это такое место, что от меня не уйдет... Только крайний-то случай этот мне бы все-таки отдалить пока хотелось!.. Есть соображения против... Лучше бы мне пока в тень куда-нибудь поступить.

– Конторщиком...
– улыбнулся Павел Кузьмич.
– А вы разве торговые книги вести умеете?

(Когда улыбался Павел Кузьмич, то оказывалось, что губы у него двойные: откуда-то изнутри наплывали еще одни губы.)

– А как же не могу?.. Вы бы там через сынков к папаше какому невредному меня пристроили, - вот дело будет!.. Переберите в уме, подумайте!

Иртышов уже посветлел от надежды и сам весело заулыбался, обсасывая лимонную корку.

– Главное, на время мне надо бы спрятаться в тень, а куда, - неважно, лишь бы тень была!.. Поняли?

– Я подумаю...
– все не собирал двойных губ Павел Кузьмич и в то же время справлялся с установкой на глазах Иртышова того своего глаза, который давал ему правильное представление о жизни, а когда окончательно установил, добавил почтительно: - Вера эта, можно даже сказать фанатизм этот меня поражает!