Обретение Энкиду

Сейчас ему было не больше двадцати лет, и он был еще строен и поджар, хоть и широк в кости. Он носил длинные волосы, забранные в хвост. И тонкую золотую серьгу в виде полумесяца в левом ухе.

Десятника звали Хашта. Он был легко ранен - в левое плечо. Сидел, одновременно откусывая от лепешки и затягивая зубами узел на повязке. Хашта и слушал местного балагура, и не слушал, мимолетно улыбаясь шуткам и поблескивая белками глаз.

– Ну-ка!
– произнес чей-то громкий голос.

Воины загомонили, уступая место, и к костру протиснулся кряжистый дядька. Тот, что спас мне жизнь. Это и был сотник.

Оглядел собравшихся, хмыкнул. Его угостили лепешкой, вином в полой тыкве. Отведал и того, и другого. Встретился глазами с Хаштой, еле заметно кивнул ему.

Сотник сказал, что подслушивал у палатки начальства. Там решено, что битву выиграли мы, и потому завтра отходим к реке Дуалу.

Известие было хорошее. Мы просидели у огня до глубокой ночи. Выпили все вино, какое только нашлось. Потом заснули.

Я очнулся. Мы с Мурзиком лежали рядком на диване, будто супруги на брачном ложе, а Цира без сил оседала на табуретке. Мы видели, как она кренится набок, хватаясь слабеющими руками за табуретку, но не могли даже пошевелиться, чтобы ее подхватить. В конце концов Цира с грохотом повалилась на пол и тихонько, бессильно заплакала, скребясь пальцами по полу.

Первым пришел в себя Мурзик. Отбросил одеяло, скатился с дивана и подобрался к Цире. Улегся рядом большой неопрятной кучей. Она подползла к нему и свернулась клубочком. Мурзик погладил ее, как кошку. Кое-как встал. Поднял Циру и перетащил ее на диван.

Цира бухнулась рядом со мной, задев меня локтем по лицу. Я простонал, мотнул головой. Сел.

Мурзик пошел на кухню за водой.

Цира, громко глотая, выпила принесенную Мурзиком воду.

– Загоняешь ты себя, - сказал ей Мурзик.

Цира подержала стакан в руке и вдруг с визгом запустила им в стену. Стакан разбился, осквернив обои остатками воды.

– Гад! Гад! Гад!
– завопила Цира, подпрыгивая на диване. Меня мягко потряхивало рядом с ней.
– Сукин сын! Мерзавец!

Мурзик изумленно моргал.

– Сволочь! Коммунистическая гадина!

– Да что с тобой?
– тихо спросил Мурзик.
– Что я тебе сделал?

– Мне?!. Мне?!. Ты всем!.. Всем нам!.. Всем! Ты... Ты!.. Ты сделал... Ты... Энки...ду...

Она расплакалась - бурно, навзрыд.

Мурзик сел на пол возле дивана, заглянул Цире в лицо. Вытер своим толстым пальцем слезы с ее щеки.

– Ты чего, Цирка...
– прошептал он.
– Ты чего плачешь?..

– Ты нас предал... Ты нас бросил...
– захлебывалась Цира.
– Ты погряз в своих комми...

– Вы же сами мне велели... Вот и господин мой скажет...
– бормотал Мурзик виновато.
– Я же для пользы...

Я сел рядом с Цирой на диване и резко спросил Мурзика:

– Нашел стерву?

– Да... И в доверие к ней втерся... Она меня на курсы всеобщей грамотности отправила... Читать-писать обучаюсь за счет партии...

– Мы тебя не для грамотности туда направляли!

– Так это... господин...
– сказал Мурзик. Он заметно сделался прежним.

– Слушай ты, Хашта, - сказал я.
– Хватит называть меня господином. Привыкай теперь к Даяну.

– Хорошо, - сказал Хашта.

– И волосы отпусти. Не стриги под полуноль.

– Хорошо, - повторил Хашта.

– И серьгу себе купи. Я денег дам.

Он заморгал.

– Так это вы были?..
– спросил он тихо.
– Тот паренек...

Паренек?

– А какой я был?
– спросил я.

– Нет, вы сперва скажите... У костра - это вы сидели?

– Там много кто сидел.

– Нет, возле самого сотника. Еще вином его поили из тыквы.

– А... вином - это я его поил. Он мне жизнь спас.

Хашта-Мурзик засиял. Потянулся через Циру, схватил меня за руку. Сжал.

– Он этот глоток вина потом долго вспоминал...

– Почему?
– поразился я.

Хашта пожал плечами.

– Вино хорошее было... Он знаете как говорил? Много, говорил, я вина в жизни выпил, но самое лучшее - то, что от души... Одно - в харчевне у Харранских ворот, из рук пригожей девки, а другое - поил меня, говорит, один раздолбай после боя у реки Дуалу...

– Ну, и какой я был?

– Да такой же, как теперь, только покрепче, что ли...

Придя домой, я застал у себя Мурзика с Цирой. Они сидели на кухне, за столом, разложив какие-то бумаги и уткнувшись в них нос к носу.

– Обед в термосе, - сказала Цира, не поднимая головы.

Я вошел в комнату, снял с подоконника толстый цирин термос, достал бумажную тарелку и вытряхнул на нее содержимое термоса. В комнате запахло съестным. Тушеная картошка с куриными фрикадельками. В томатном соусе. Умеет Цира порадовать мужчину.

Сел на диван с тарелкой на коленях и начал есть. Руками. Съел быстро, обтер руки об одеяло и направился на кухню. Выбросил пустую тарелку. Ведро было переполнено.

– Вынес бы ты, что ли, мусор, Хашта, - сказал я.

Мурзик-Хашта оторвался от бумаг. Посмотрел на меня виновато.

– Я сейчас, Цира, - сказал он. Встал, взял ведро. Потопал на помойку. Лежавшая сверху скомканная бумажка вывалилась из ведра и упала на пол. Тотчас же кошка, доселе невидимая, - караулила, что ли?
– возникла из небытия и принялась с топотом гонять бумажку.

Я всегда считал, что кошки - бесшумные твари. Что они крадутся на мягких подушечках лапок. Наша кошка, Плод Любви, бегала с топотом, какой не снился самому завзятому барабашке.

Когда за Мурзиком захлопнулась входная дверь, я заглянул в бумаги.

Это были грамматические упражнения.

– Ну что ты во все суешься?
– недовольно спросила Цира.
– Кто тебя звал?

– Во даешь, Цирка!
– сказал я развязно.
– В конце концов, это моя квартира. А Мурзик - мой раб.

– Он уже почти не раб.

– Я еще не подписал все бумаги. И гражданство ему еще не выправил.

– Все равно, Энкиду...

– Только этого нам и не хватало, - сказал я.
– Энкиду-коммунист. А ты что тут делаешь, Цира? Помогаешь Мурзику листовки писать? Призываешь к мятежу с бомбометанием? Злокозненным комми потворствуешь?