Обыкновенный принц

Обессиленный Хирам упал на колени, в неподсохшую землю. Сначала жена, теперь дочь… И обоих он потерял по собственной глупости…

Надо было уходить в Межземелье, как это, наверняка, сделал Густав.

****

Отец не последовал жестокому совету — уехал на следующий день. Против ожидания, его не пропустили поговорить с дочерью и хотя бы убедиться, что с ней всё в порядке.

К нему, вцепившемуся в узорчатые ворота, вышел управляющий. Презрительно оглядел взъерошенного крестьянина и сказал то же самое, что и ликтор, — приезжать через месяц. Якобы, это испытательный срок для девчонки, не придётся ко двору, эве сами её отправят домой. Но ей и самой может понравиться новая жизнь, ведь теперь не нужно думать каждый день о том, как добыть еду, что надеть и чем заняться — всё это, включая небольшой отдых днём, ей предоставлялось. Дело в том, что у Мерхании-эве дочь была почти одного возраста с Уной, поэтому та становилась нанятой подругой для маленькой эве. А недалёкий крестьянин свою дочь, родившуюся в счастливый час, видимо, из упрямства и гордости желал вернуть к нищенскому существованию…

Хирам вернулся растерянный. После сказанного управляющим, он перестал понимать, где граница между отцовской заботой и самопожертвованием ради счастья детей. Дарден, хмуро выслушав, сказал:

— Хорошо. Подождём месяц. Если она захочет домой, я, клянусь, украду её оттуда, и мы сбежим. Хоть в лес, хоть в Межземелье, хоть к самим алатусам!

К этому времени Хирам успел проболтаться о злополучной ночи перед Великим Сбором. То, о чём он раньше боялся даже думать, после всех невзгод смаковал и, кажется, был готов последовать совету покойного Лютера — переехать в Межземелье, завязать знакомство с каким-нибудь алатусом и попроситься за горы, туда, где нет рабов, и все люди свободные. Нужно было лишь дождаться Тео. Он-то наверняка расскажет многое, всю правду, как она есть.

Но прошёл месяц, оставшись зарубками на одном из брёвен домика. Дардену казалось, что так легче выносить замедлившиеся дни. Он стал чаще молиться — на рассвете, обернувшись лицом в поднимающемуся Глазу, и на закате — прощаясь с ним до утра. От молитв в сердце поселилась уверенность, что древний владыка услышал его молитвы, и всё скоро станет хорошо, может, даже лучше, чем прежде, разве что мать никто и ничто не сможет вернуть его семье, семье Дардена.

Отец также еле дождался срока. Загодя вымылся, постирал одежду — всё, ради благого впечатления о себе. Дарден выскреб Якуша, порадовался слабому блеску на конской шкуре, обтягивающей рёбра: пусть худая скотина, зато выглядит сообразно заботливому хозяину. Хирам уехал на рассвете и обещал вернуться вечером или на следующий день, в зависимости от положения дел.

Мальчишка весь вечер одиноко просидел на крыше, откуда было хорошо видно дорогу. Бессонная ночь убаюкала его, в этот день единственного охраняющего стены, на которых застыла память о тяжёлых, но счастливых днях, когда все были живы и все были вместе… Отец не приехал ни до заката, ни позже, и Дарден в ожидании уснул, сидя за столом и молясь пламени зажжённой лучины. Говорили, будто огонь, который даёт даже небольшая свеча, передаёт молитвы Алатусу…

Под утро звуки тяжёлой поступи во дворе и громыхания в хлеву, находящемся через стенку, встряхнули спящего мальчишку. Дарден подскочил, со сна решив, что на дом обрушилась очередная беда — грабители без совести, не гнушающиеся последним добром бедняков. И вдруг знакомые рыдания вызвали холод на коже, сердце будто бы остановилось, и Дарден окаменел. За небольшим окошком, затянутым бычьим пузырём, по-прежнему царила ночь, но звуки не обманывали — отец вернулся. Один... Один!

Дарден метнулся к нему, бессильно сидящему у стойла.

— Её не отдали?!

Хирам кое-как совладал со слабостью, а ведь несколько раз останавливался по дороге, чтобы прорыдаться до своего появления дома — он должен был быть сильным… Но дети уже были сильнее его. Хирам вложил в руку Дардена мешочек, в котором прощупывались монеты:

— Убери это, сын. Если хочешь, потрать их по своему усмотрению, — сказал он устало, как человек, обременённый тяготами жизни. — Я — не смог. Я продал старшего сына за жеребёнка, которого убил дракон… И это был знак… Нельзя продавать детей, нельзя…

Кое-как Дарден добился от него, что Уне понравилось в новой семье. Хираму не дали с ней встретиться, но показали издалека — дочь выглядела настоящей эве, она весело бегала возле другой девочки повыше, и обе смеялись.

Управляющий сказал, что Уне доступно объяснили: раз в год за её хорошее поведение семья будет получать деньги, на которые можно будет купить полезную для хозяйства живность.

Дарден сглотнул ком в горле. Он догадался, что его маленькая Уна тоже пыталась помочь семье: отцу, Дардену и Тео… Такая хрупкая и такая мужественная… Дарден окаменел, чувствуя странную смесь горечи утраты и гордости за свою сестрёнку. От этого во всём теле разлилось бессилие и желание лечь и не двигаться, как это делал отец после смерти матери.

Тем временем Хирам устало поднялся с пола и пошёл к двери, ведущей сразу в домик, а не на улицу. В дверном проёме, опираясь на брёвна, он постоял и заставил себя произнести то, что было страшнее всего:

— Теобальд не вернётся, он погиб.

И всё. Ни попросил вытереть и накормить коня, ни позаботился о Дардене, окаменевшем от новостей про Уну и размышлений о ней.

— Что ты сказал, отец? — тихо спросил мальчишка, когда до него дошло, и в несколько мгновений Дарден оказался в домике. Отец, как был одетый с дороги, поднялся на полати, лёг там и замер, не ворочаясь и не поправляя стёганое одеяло под собой.

— Наш Тео не вернётся больше никогда. Он погиб, — повторил Хирам, отвернулся к стене и замолчал. Прошла минута, и тихое мычание, как страдают те, у кого болит внутри, душа или тело, стало единственным звуком, который раздавался в домике. Звучало это страшнее тех ночных, неожиданных рыданий по умершей матери.

И Дарден выбежал на улицу, заорал в расцветающее небо, обращаясь к богу-обманщику. Ничего-то Алатус не мог поделать против несправедливости! Пустой, слабый бог, которому зря поклонялись! За что, за что он наказывал их?!

На следующий день отец не пожелал подниматься — ни ради сына, ни ради еды или тепла. Дарден нарочно затопил печь покрепче, чтобы на полатях припекло. Но Хирам лишь дважды сходил за угол дома, когда приспичило, а возвращаясь, напивался воды из бадейки и снова погружался в состояние неподвижности и безразличия.

Вот и отец бросил Дардена. Остался Дарден один.

— Ты всегда любил меня меньше! — в сердцах и со слезами на глазах, в конце концов, выдал обидное мальчик. — Уну ты баловал, потому что девочка. Тео обожал, потому что он старший, а я… Лучше бы умер я, а не Тео! Тогда ты был бы счастлив!

Острые слова, по счастью, попали в цель. Хирам вздрогнул, медленно повернулся лицом к комнате, с минуту смотрел на сына, стоящего напротив и сжимающего кулаки, — и сам заплакал. Дарден вдруг разглядел, что отец совсем седой, за два дня или меньше исчезли его чёрные пряди. А какая красная кайма залегла в его глазах, вокруг выражения пустоты и разочарования! И лицо старика потемнело, словно его душа напиталась тьмой…

Но главное, всё же, было сделано — отец опомнился, снова. Он спустился с печи и обнял рыдающего сына — своего последнего ребёнка, оставшегося рядом.

Ещё примерно неделю Хирам пытался вернуться к прежней жизни несчастного, но здорового человека. За это время Дарден вытянул из него подробности.

Получив деньги авансом за первый год службы сообразительной и обаятельной Уны, растерянный Хирам машинально отправился в первую попавшуюся лавку, чтобы купить провианта, потом — на рынок за ягнятами или козочкой. Денег, кажется, хватало. И всё благодаря Уне, которая сумела разжалобить эве своими рассказами — о гибели Милого и бессердечии ликторов, наказавших её семью за побег соседа. Управляющий предупредил крестьянина — в следующие годы Мерхания-эве не собиралась быть такой щедрой.