Очередь
Шрифт:
– Проверка. Кого везете. Знаете ли вы их.
– То есть? Не понимаю.
– Ну, если за деньги, незаконный промысел.
– А если б и не знала, просто решила подвезти – бесплатно?
– Вот тогда бы и узнали, тогда бы и разобрались. Лариса села в машину. Женщины спросили, не взяли ли штраф, не ввели ли они Ларису в неожиданный расход. Лариса успокоила, и они поехали дальше. Полуобернувшись к женщинам, Лариса сказала:
– Вам где удобно сойти?
– У метро, Лариса Борисовна, пожалуйста.
– Хорошо. А вы тоже стоите в очереди?
– Муж. Я его подменяла.
– Я помню вашего мужа, но не встречала его здесь.
– Это ж вавилонское столпотворение. Разве увидишь?
– А как его зовут?
– Дмитрий Матвеевич.
Около метро Лариса высадила своих спутниц и поехала к гостинице. Большой, роскошный подъезд, резные двери, толстое стекло – здание было старой постройки.
При входе маячили солидные, импозантные, как униформисты в цирке, швейцары. У двух стоявших в дверях были идеально ровные прически с проборами. Один из них обратился к Ларисе:
– Вас ждут?
– Конечно.
– Будьте любезны, пройдите в бюро пропусков, предъявите документы, вам выпишут пропуск, тогда пройдете.
– А где бюро пропусков?
– Обойдите дом, оно с другой стороны.
– Это ж полкилометра!
– Что поделаешь…
– Разрешите, я позвоню, и он вам все скажет.
– Гражданочка, не теряйте времени. Каждый занимается своим делом.
В бюро пропусков была очередь из четырех человек, а девочка, выписывающая их, одна. Нет худа без добра: благодаря неожиданному препятствию Лариса обнаружила, что оставила паспорт дома. Пройти-то можно и по водительским правам. Но за паспортом все равно надо ехать: на машину без него уж точно не запишут.
Уполномоченная разрешать проход в гости и впрямь не стала создавать лишних проблем, она удовлетворилась водительскими правами.
Лариса прошла во входные врата. У следующей же двери она торжественно вручила пропуск такому же, как и первые два, импозантному, украшенному галунами, позументами и сединой стражу.
Наконец, лифт, холл, коридор, номер.
Она извинилась перед профессором за опоздание. Они вначале посетовали по поводу сложности системы пропусков и затем перешли к диссертации. Замечания были незначительными, переделывать ничего не надо было, работа понравилась. Оппонент сказал, какие вопросы он задаст при защите, попросил Ларису записать их и подготовиться. Потом они заговорили о своей работе, об отделениях, больных, операциях. Беседовали уже не оппонент и соискатель, не профессор и рядовой врач, даже не мужчина с женщиной, а хирург с хирургом. Они говорили о недостатках, вспоминали, где лучше, чем у них, организовано их общее дело. Они жаждали порядка и боялись порядка. Старый мудрый врач размышлял не как профессор, не как руководитель большой клиники, а как хирург, подводящий итоги, перепробовавший разные приемы и методы руководства, разные методы и способы лечения, разные способы и подходы в разговорах с больными, разные подходы и манеры в обращении с коллегами.
Он говорил о том, как понимает жизнь и работу к концу своего пути:
– Различные запреты в работе наших хирургических отделений должны быть очень относительными, скорее рекомендациями, чем строгими установками. Требование неуклонного выполнения инструкций создает в отделении лишь видимость порядка. А ведь в нашем-то деле особенно нужна личная инициатива. Ведь не может быть у нас заведомых решений на все варианты жизни и смерти. Вот и увеличивается число тайных, порой пустяковых, но необходимых нарушений, растет число нарушителей, появляется психология нарушителя. Чуть возникает возможность, складывается удобная ситуация, которая в этих уже подпорченных тайным нарушением мозгах тотчас расценивается как необходимость для пользы дела (а дело наше, известно, благое – здоровье), и либо тебя обманут, либо, еще хуже, проявят злобность, с такой уже устойчивой психологией проявят – и к больному, и к руководству, в общем, к людям. И все разъедается постепенно, становится аморальным, коллектив перестает соответствовать
собственным, ранее принятым моральным установкам. Появляется душок обмана. Работники не верят себе, никому, безответственны и опасно безмятежны, равнодушны к судьбе больного, к делу, и вся их ответственность и маета сосредоточены лишь на том, чтобы оберечь себя от возможных неприятностей.Старый профессор говорил медленно, мысль как бы рождалась сейчас, в процессе разговора, хотя было совершенно ясно, что все это тысячекратно обдумано и внутренне утверждено.
– И, кроме того, я заметил, что люди чаще всего, больше всего ругают и находят в других как раз собственные недостатки. Жадные ругают скупость, фальшивые – лживость… Человек обрушивается на то, что считает возможным в себе. Когда не доверяют, запрещают, ограничивают, – точка отсчета всегда «я сам». Поэтому нарушающие всегда подозревают всех. К сожалению, я это поздно понял и вырастил уже целый сонм нарушителей. Говорю вам это как молодому руководителю отделения.
– Не так уж я и молода.
– А с моей колокольни вы девчонка, простите. И уж, конечно, простите за этот разговор – нудный и в молодости непонятный. Возможно, меня вдохновила на это красота юной собеседницы. – И он галантно склонил голову в ее сторону, а она принужденно улыбнулась в ответ. – И еще я вам скажу напоследок, коль скоро у нас пошел такой разговор…
Лариса подумала, что разговора, пожалуй, нет, что это сплошной монолог.
– Не правда ли, – продолжал профессор, – странная вещь: вроде бы честность, правдивость – это норма, обыденность, и, встретив ее, ты не должен, казалось бы, радоваться, а тем не менее радуешься, удивляешься, прощаешь сразу многое, закрываешь глаза на многое. Почему? Отвыкли? Да, вот так, к чему это я? Может, ваш вид, а может, диссертация ваша так… А собственно, диссертация как диссертация.
Лариса снова ехала, снова думала и хотела думать об очередных заботах, то есть о заботах, связанных с очередью, которые стали очередными во всех смыслах языка и бытия, но не получались эти думы. Лариса возвратилась к только что услышанной проповеди, решила, что порядок, какой-никакой, а порядок в ее отделении есть, и постепенно мысли ее перекинулись на порядок в очереди.
Лариса ехала, особенно не задумываясь над маршрутом, пока машина не остановилась перед ее хирургическим корпусом.
В отделении все в порядке, все спокойно. Она посмотрела оперированную больную, спросила, что с «мышиной проблемой», прошлась по коридору, посидела в ординаторской, посмотрела больного, возвращенного из психиатрии.
Отдохнула у себя в кабинете, в кресле, молча, тихо, видно, даже подремала, что неудивительно: последние дни были хоть и веселые, но утомительные. И, никому ничего не сказав, ни с кем не попрощавшись, ушла из отделения и поехала домой.
– Мамочка, здравствуй! Колька пришел?
– Сидит, уроки делает.
– Я поем чего-нибудь, возьму с собой и поеду. А Коля пусть занимается.
Лариса устроилась на кухне, и мать поставила ей на стол какую-то еду. Сначала молчали. Может, не хотели, чтоб Коля услышал, а может, просто от усталости или, наоборот, подбирали спокойную тему. Наконец мама начала:
– Вот в магазине полочек нет.
– Каких полочек?
– Я ж тебе говорила, металлических, для кастрюль.
– Да куда ж ты ее приделаешь?
– А вот сюда.
– Нельзя, некрасиво. И мешать будет.
– Ничего. Не будет.
– Нельзя сюда. Стена загроможденная получится.
– Ну и что? Кастрюли туда все уйдут. На кухне необязательна красота.
– Как это необязательна?! У нас ребенок растет, а он должен привыкать, приучаться к красоте, и не просто к красоте, а к красоте функциональной.
– При чем тут ребенок, Ларисонька? Мальчику вообще нечего на кухне делать.
– Вот и растет он у тебя тунеядцем. Он должен и на кухне тебе помогать.