Один соверен другого Августа
Шрифт:
Здесь голос завис. Августу показалось, что в его руке вновь появилась бутылка, опрокинутое дно которой не замедлило стыдливо обнажиться. «Так, – сказал он веселее, – зачем этот полусонный жирный ластокрылый пингвин-охранник, мать его так, позволил мне, его уникальной… нет, ну ты понимаешь? У-ни-кальный… то есть один в своем роде! Совсем один… пропустить, что ли, еще один глоток стратегического топлива… само… копателя и само… искателя? Меня, то есть… мне… Эх… Ну, дослушаем концерт, по пиву и домой…». Топливо сработало, и радужными огоньками осветился внутренний салон потертой души.
– Итак, «прятки» чуть было не сорвались из-за одной любопытной, – тут голос докладчика задрожал волнующим тремоло, – а может быть, и сердобольной девушки. Ее шоколадно-калорийным оттенком загара можно было пресытиться с первого взгляда. Она стояла в очереди в баре впереди нашего Августа и вдруг внезапно повернулась вполоборота к подопечному. Тут даже наше ангельское МЧС передернуло от непредсказуемости поведения. В пробежавшей ряби
Здесь голос замолк. «Игрок в прятки» улыбнулся, приподнялся, сел и пригляделся в темноте к окаменевшему взгляду Луки Автономыча на памятнике соседней могилы. «Ты играешь в свои прятки, – казалось, констатировал он, – и как ты, я надеюсь, уже догадался, фундаментальное слово здесь: “свои”. Вот не выполнил бы условия, сошел бы с дистанции и в лучшем случае попал бы в чужую игру, и ее правила показались бы тебе инструкцией безопасного поведения при шторме на корабле. Шоколадный коктейль под воздушно-белой пеной уже к октябрю превратился бы в умеренно кислые щи с бледно-желтой капустой. Волнующая рябь и зыбь опьяняюще ненужных слов стали бы ежеутренним кудахтаньем, блеянием и ревом с требованиями выполнения вынужденных обязательств. Ну а в худшем? В худшем, мой дружок, у тебя уже не будет таких приятелей, каким ты есть у меня». Август улыбнулся устало, кивнул каменному другу и стал собираться в обратный путь от пограничного острова Туле в обжитые районы суетливой цивилизации.
Спальный район стандартных девятиэтажек чем и был украшен, так это соседством со старым кладбищем. Август благодарил в душе не талант застройщика, а провидение судьбы, даровавшее живой холст с бурно-зеленеющим кладбищем в раме лоджии на восьмом этаже. Правда, через год после переезда в новую квартиру уже негде было скрыть усталый от геометрии взгляд: веселое кладбище задрапировали серым рядном следующей по плану новостройки. До панельного параллелепипеда с родительской трехкомнатной квартирой от кладбища было ходу пять минут. Но за эти пять минут можно было обдумать при соответствующих обстоятельствах очень многое. И Август, хотя едва ли протрезвевший, но просветлевший от ангельского монолога, уже смутно осознавал, что все его безуспешные поиски не тщетны. Ну не безрезультативны, хотя бы потому, что разные ролевые игры в прятки с несимпатичным временем или со своим эго, или попойки с Вальтером-эгоистом, или даже посещение театра одного актера – «Небожитель», сделали главное, – он пока не нашел «Их», то есть ни юридическую, ни физическую истину, но сохранил себя. Замаскировался, и его не поглотило западное цунами, – искусственно поднятая где-то на краю безмятежного океана черная волна нового порядка. Сокрушающий вал грязной воды цвета кока-колы смыл тихую провинциальную дремоту с постсоветских улиц и площадей вместе с их названиями и памятниками спорным вождям. Выверено направленные потоки новостей тщательно промыли дезинфицирующим раствором мозги молодежи, прополоскали в дешевом химикате стариков и главное – заземлили все вкусы и закоротили чувства к прошлому. Того, что было до заморского цунами, следовало опасаться и искоренять беспощадно, на бутафорных судилищах самозваных инквизиторов отрекаясь от прошлого, как от ереси, и топча без разбору флаги, книги, фильмы, песни, фотокарточки когда-то народных артистов и певцов. Августа спас остров Туле – край существования предела сознания, за границей которого тоже есть жизнь, точнее, ее другая форма, с совершенно чуждым обыкновенному человеку разумом, если его можно вообще назвать таковым. Август уплывал на свой остров, забирался на его головокружительный пик и грустно взирал со слезами на глазах на обезумевшее от мутной воды и дурманящих паров западного цунами людское сонмище, самозабвенно скачущее в диком стаде на пылающих площадях, загаженных улицах, в сожженных зданиях. Они выкрикивали бессмысленные лозунги, прославляли то, чего никогда не было, и назначали в кумиры «героев» областных психоневрологических диспансеров.
Настоящее теперь виделось Августу трудноперевариваемой кашей из сырых идей, прокисших религий, протухших реклам и совсем уж подгорелых новостей. Украшенное идеалами и героями всех эпох и народов, пропитанное юношеским максимализмом и влюбленностью, прошлое живо и поныне и впредь будет также постоянно дразнить, звать, как в детстве, криком со двора: «Выйди и поиграй со мной!» И, видимо, этим двум вездесущим надоедливым ипостасям времени – настоящему и прошлому, как «браткам» из организованной группировки «Время», скучно, трудно и темно без будущего. Будущее – вечно недоступный,
занятый кем-то другим босс, у которого, или, точнее, в котором есть все, чего нет теперь или не было тогда.После двух бокалов пива Август пришел домой и, едва раздевшись, рухнул на кровать, но заснул не сразу, вспоминая последние знаменательные «прятки» в московских гаражах…
Ключ для запуска его игры часто выпадал неожиданно, как мелочь из дырявого кармана. Если уж была выбрана «дорога» как смысл жизни и «поиск» как метод познания, то, несомненно, в пути нельзя обойтись без трения: обуви об асфальт, рюкзака о спину, ножа о ладонь, души о песню, или бутылку, или другую душу. И вот при этом трении возникают дыры, и лопается материя, выпуская на свет божий озорного игрока, и начинаются «прятки» со временем и самим собой…
В Москве где-то на третий день после скандала и поспешного исхода от друзей-геологов Август очнулся на жухлой листве между гаражами под мелким осенним дождем. Рюкзак в походном состоянии валялся рядом, готовый познакомиться с новыми аэропортами и пополнить свою коллекцию рейсов и самолетных бирок. Но, как оказалось, хозяину рюкзака было сейчас вовсе не до коллекционирования аэропортов. Было темно от ночи и обычного, но всегда непривычного похмелья. Мучили к тому же стыдливо спрятанные за спиной нелепые воспоминания…
После неожиданной стычки с другом и короткой размолвки Августа потянуло на свободу. Сначала он просто поймал такси. Как вспоминается теперь, возникло обычное желание побыть одному в спокойном месте. Гостиница с уютным номером вполне бы подошла. Колорит восточного гостеприимства водителя был слегка подозрителен, но початая бутылка дорогого коньяка развеяла сомнения в удачливом поступке. Полученные от московских партнеров старые долги весело шуршали по карманам и казалось, что сегодня открыты двери любых номеров.
– Да здравствует роскошь двуспальной кровати и блестящая идеальной чистотой ванная комната! Надоели прокуренные полуподвалы с протоптанными в эпохальной грязи тропинками на линолеуме! Сколько можно мыться над унитазом и спать на потертых ватных спальниках, просыпаясь от стука или звонка полупьяных гостей? – какой-то демонический джаз-банд разухарился неуемной аллилуйей и требовал от Августа денег на прощальный вечер в Москве. У него, в силу увлеченности своей игрой, не была в тот миг популярна музыкальная композиция «про билет на самолет с серебристым крылом». Заказанный работодателем билет на рейс до Магадана был залихватски обменян Августом на главную роль в трехдневном реалити-шоу: «Найди себя в мегаполисе». Мчась по вечерней Москве в предложенную таксистом гостиницу, Август ясно слышал гонг начинающейся игры. Ему было, как обычно, не страшно. По собственному опыту было известно, что полное отсутствие страха обеспечивается: легче всего, но ненадолго – алкоголем; легче первого и навсегда – идиотизмом; труднее и периодически – верой во что-либо или кого-либо. Все три фактора с некоторыми оговорками были на лице у Августа. Так, вера заменялась фатализмом, а вторая бутылка коньяка гарантировала временный, но надежный идиотизм. От незатейливого, как прямая дорога, шансона, философствующего таксиста, похожего на среднеазиатского акына с дребезжащим двигателем вместо ситары, воплей Вальтера – альтернативного эгоиста внутри, радостно предвкушающего крупный шабаш, складывалась какофоническая импровизация недовольства и бунта. Московские проспекты мелькали огоньками поддержки и тоже желали влиться в этот экспериментальный психоделический коллектив.
Подтверждался закон о несуществовании пустоты в душе. Теперь на внезапно освободившееся ее святое место сразу выстраивалась очередь из уличных проходимцев, продешевившихся пророков и обаятельных лоботрясов. Во внутренних покоях Августа, в торжественном зале приема не слышались былые славословия судьбе, дифирамбы геологическому братству и русской щедрости за закон общего стола. Утихли благодарности за роскошный полуподвал недалеко от центра, с горячей водой и безвозмездной лежанкой между холодильником и мешками с пробами. Молчаливо-колючие и сосредоточенные до обеда, до души расстегнутые и задорные после ее подогрева мордастые здоровяки с мозолистыми воспоминаниями и горно-таежной лирикой в глазах были Августу тогда желаннее и существеннее любого комфорта и призрачной технологичности офисного интерьера. Там табачный дым заменял теплоту костра, а бесконечная водка, как эликсир молодости, творила чудеса с настоящим, ввергая всю бородатую застольную компанию в самый апогей далекой и трудной экспедиции за какими-нибудь самоцветами в дремучем уголке исчезнувшего Союза.
После слезного прощания с новым братом-таксистом события развивались значительно стремительнее. Коньяк без закуски делал свое дело напористо и профессионально. В результате гостиница отложилась в памяти Августа гипнотическим сеансом у администраторши с эротическим ртом, – там его быстро «раздели», благородно оставив одну «пятихатку» на проезд. Еще был действительно необычный номер, подобный нависающей пещере с огромной кроватью, белоснежная постель на ней и повсюду мохнатые ковры. В восторженных откликах памяти ванная комната не фигурировала, но зато мелькали бутылки на полу и грязные туфли в скорбящем саване покрывала. Затем можно было представлять все, что заблагорассудится в меру таланта воображения. Но на финише все равно маячили белые халаты… помнишь? Ну, помню. Вот. Подняться и снова зашагать с облаками наравне…