Один соверен другого Августа

Такой способ восстановления боевого духа практиковался Аликом и некоторыми уже женатыми друзьями Августа, у которых были свои, иногда попросту невыразимые счеты с противоположным полом. Вдаваться в их суть было столь же безрезультатно, сколь и опасно. Единственным способом сбросить балласт с семейного суденышка, вдруг начинавшего давать крен или течь, было погрузить его в свой самый большой рюкзак, высадиться у моря и если не утопить в серпообразной бухте Любви, то хотя бы оставить на дне карстовой воронки Караби-яйлы. Разумеется, не без помощи чуть подвыпивших «друзей-могильщиков».

Таким образом поступал еще один друг Августа – музыкант и тоже художник по прозвищу Гроза. Звали его Андреем, и фамилию он имел столь антикварную, что трудно было не оценить ее на вес – Меч. И увлечение имел столь необычное, что оно не могло не проявиться пожизненным прозвищем. Андрюха питал слабость к стихарям Иоанна Грозного, а также ко всей личности этого талантливого тирана. Еще в детстве он познакомился с его письмами к князю Курбскому. Проходя еще в советские времена в московском среднем художественном училище официально художественную, а заодно и неофициально музыкальную подготовку, он овладел старорусским языком. С тех пор на каждом увеселительном мероприятии Андрей Меч не упускал возможности не только разить пламенным глаголом Иоанна Грозного предателя Курбского, но и из XVI века пронимать до самых печенок растерявших свой исконный язык современников. У застольной братии открывались рты, когда Гроза своим баритональным речитативом чихвостил злонамеренного князя. Позже Андрей женился на разведенной женщине с двумя детьми, сотворил с ней еще пару чудных произведений, но с тех пор остыл к стихарям и все более удалялся в недоступные многим заколдованные чащи подлинной веры. В последнее время он соблюдал посты и знал всех святых по именам.

Для Августа было удивительно, что Грозу его переукомплектованная семья, в которой не последнюю роль играли тесть и теща, отпустила на целых две недели в горы. Андрей по секрету шепнул на вокзале Августу, что тут помог Косьма с Дамианом, то есть монастырь под покровительством этих святых, где якобы должно свершиться определенному повороту в судьбе самого Грозы.

Еще одним жаворонком в лагере был сам профессор Бектусов – редкий вид практикующего до гробовой доски ученого-естествоиспытателя. В свои шестьдесят он сам нес рюкзак все две недели практики. Профессор был популярен в студенческой среде благодаря своей редкой природной демократичности. Будучи профессором, доктором наук, заведующим кафедрой, почетным академиком разнокалиберных заграничных образовательных учреждений, непререкаемым авторитетом в геолого-минералогическом обществе – этой узкой естественно-научной касте – он оставался доступен поголовно всем. Не только остепененному научному сотруднику, отличнику-аспиранту и двоечнику-первокурснику, но даже и «проходимцу» с улицы, каким когда-то и был Август. Что до «проходимцев», у профессора, скорее всего, существовал свой проходной балл. Тем не менее этим счастливцам была всегда открыта дверь, налита «рюмка» чая-кофе в профессорском кабинете. Сногсшибательная гостеприимность, уникальное добросердечие и глубина мировосприятия профессора с порога поразили Августа до такой степени, что он поспешно приписал такую подкупающую открытость маститого ученого мужа своей собственной очаровательной избранности. Ослепленный своей прямо вдруг с неба свалившейся отмеченностью, уже примеряя по утрам воображаемую тиару, а иногда нимб, Август со временем был враз низложен со своего иллюзорного трона. Профессор имел тот легкий и простительный императорский грех, который именуют фаворитизмом. Август пробыл в фаворитах около полугода. Затем его незаметно сменила плеяда последующих любимчиков. В негласных правилах всех экс-фаворитов автоматически прописывалось право на последующее место в общем царском гнезде, снисхождение к некоторым шалостям при условии соблюдения принятого этикета и, в целом, наделяло бывшего птенца многими привилегиями. Одной из главных преференций для Августа стала возможность без предупреждения в свободную минутку зайти на «рюмку» чая к профессору и поделится чем-нибудь стоящим с его разночинными гостями, которым было несть числа.

По вышеуказанным причинам профессор не отказывал всем желающим присоединиться к геологической практике студентов-первокурсников, знакомя, таким образом, закоренелых горожан с естественной средой гор. В этом году набралось до двух десятков студентов и примерно столько же туристов – опытных и новичков, с семьями, компаниями и одиночек. Волнующей подробностью почти всех походов под руководством профессора стало подавляющее преобладание в них женщин. Из-за этого эффекта сама собой образовалась система «гаремов»: одному юноше, мужчине (или как кто-то сострил по льстивой аналогии – «султану»), доставались в «наложницы» от двух до четырех (больше не выдержит ни один здравомыслящий «султан») девочек, женщин. Во время похода этот «бахчисарай» проживал в одной палатке и кормился у одного «котла». Само слово «гарем» и весь набор пряных восточных частностей придавали участникам похода едва заметную сексуальную игривость, когда запреты чужой культуры кажутся сказками из «Тысячи и одной ночи».

– Еще раз убеждаюсь в своей теории двоичности женской природы! – однажды хрипло выкрикнул во всеуслышание Алико. Он намеренно тогда сошел с тропы и, пропуская вперед медленную вереницу навьюченных туристов, зычно провозглашал:

Леночка, сколько раз ты меня сегодня называла султаном? Не помнишь? Тогда я скажу: чуть меньше Маринки – ты 14, а она – 17. Я сегодня вечером точно буду настоящим султаном. Вы мне это внушили! Но как только дело дойдет до моих прав на гарем, то… ладно. Да успокойтесь вы! Просто эксперимент! От слова «султан» аж пищат, и причем всем «гаремом», а по одной – так у нас равноправие! Не… ну точно буду сегодня настоящим султаном!

Девочки в цепочке дружно засмеялись, так как знали, что Алико не только иконописец, но и мхатовец, и институты султаната сквозь призму его двояковыпуклого амплуа «мцыри-казановы» лишь переливы актерской самодеятельности.

Туристический «гарем» оказался удобным изобретением, позволявшим строго распределять функции участников похода: «султан гарема» несет тяжелый рюкзак с общими продуктами, строит на ночь «бахчисарай»-палатку, разжигает «семейный» костер и охраняет свой «гарем» от соседних «султанов» и голодных «стай хищников». Последние были немногочисленными и малознакомыми группами разновозрастных самцов-чужаков, воспользовавшихся благодушным гостеприимством профессора и снарядившихся в этот поход с одной только целью – приобрести трофей в форме разбитого и брошенного женского сердца. А если повезет, то и двух. Впрочем, по опыту Август знал и о появлении в походах «амазонок», редких одиноких ночных охотниц, которые иногда просыпались в «наложницах» под влиянием то ли света ярких звезд на небе, то ли дыма костра.

Но чаще выстраивалась такая вечерняя мизансцена на привале: «наложницы», побросав у «дворца» свои рюкзаки-косметички, готовят для своего «султана» и, возможно, его гостей вечерний суп-кашу из консервов, макарон или крупы, а их «повелитель», устало бросив последнюю охапку дров, бахвалится перед соседями своим домостроем.

Очень редко в естественном ходе походной жизни, как и общечеловеческой истории, случались уже нешуточные революции. Истоки мятежа могли уходить за рамки походной жизни, и тогда умильная восточная сказка превращалась в неожиданный русский бунт, как известно, практически лишенный какого-то бы ни было смысла и жалости. И в одно прекрасное утро «султан» мог просто превратиться в одинокого бродягу с пустой палаткой, а соседний «падишах» уже заводил себе гроссбух для учета располневшего числом «гарема». Возникала такая вот смоделированная смесь восточных деспотий и современных демократий в условиях, близких к первобытно-общинному строю.

Вообще-то всем известно, что чем меньше нас, тем больше нам. Но мало кому известно, что если долго работать и терпеть, то тогда будет – чем больше нас, тем больше нам. Это бывает, когда одного человека становится очень много, то есть открывается у него тьма тьмущая разных достоинств и талантов, и к нему тогда проще обращаться во множественном числе. Но чаще бывает, когда только коллективно можно набрать приличное количество выдающихся черт. В обоих случаях и человек, и группа людей становятся очень самостоятельными, а значит, неуправляемыми. Вот так случалось и с женщинами в походных крымских «гаремах» чем больше их было, тем раскованнее они себя вели, и тем сложнее было новоиспеченному «султану» чувствовать себя нормальным деспотом. Может, славянки по духу и решительнее восточных женщин, но все же чувствовалась некая их готовность подчиниться судьбе и примерить на себя семейный уклад в таком своеобразном общежитии на природе. Августу казалось, что «гарем» – прозорливый мужской «подарок» женщинам, в том его сакральном ракурсе, что надолго задержал их в клетке своей природы и защитил свой род на пару тысячелетий от жесткой конкуренции.

Были в походе и одинокие тихие, самодостаточные палатки – просто мужчины и просто женщины плохо знакомых Августу участников похода. Профессор иногда водил группы до сотни человек, так что неудивительно, что многие участники похода так и не успевали близко познакомиться.

Распределение по «гаремам» было как самостоятельным, так и принудительным: для тех, кто шел в поход без своей компании. Профессор Бектусов произвольно прикреплял за одиноким «султаном-неофитом» таких же свободных «наложниц». Имея врожденные задатки учителя и проповедника, он не ограничивал себя изложением сугубо естественнонаучных доктрин, а имел просветительское намерение обозначить современной самонадеянной молодой поросли контуры будущих проблем взрослой жизни. Девочки и мальчики, совместно проходя первые трудные шаги по извилистым горным тропам, уже тогда могли физически ощутить бремя семейной жизни через унылое трение лямок рюкзака на плечах, когда несешь не только свое, но и общее хозяйство «гарема». И как модель семейных вечеров – первые споры и ссоры у почему-то не разгорающегося и вечно тухнущего костра, падающей внезапно палатки, сломанной на ней молнии или подгоревшей недосоленной каши на ужин.

Профессор часто принимал у себя в университетском кабинете повзрослевших и глубоко семейных бывших «султанов» и «наложниц», с благодарностью и смехом вспоминавших свои первые навыки взрослой жизни в туристических палатках. Август был свидетелем непосредственного соединения судеб в походах по Крымским горам, и как подтверждение гениального открытия – счастливая улыбка профессора Бектусова на коллективных фотографиях, с подписью внизу: «Нобелевский лауреат по общеобразовательному туризму профессор Бектусов со своими воспитанниками».

Пройдя за шесть лет всеми возможными маршрутами Крыма и собрав гигабайты воспоминаний и фотографий сотен разных туристов-«смайликов» на фоне красочных морских и горных видов, Август к этому году сам себя чувствовал скорее горной достопримечательностью, вроде какого-нибудь водопада, каньона или скалы, чем восторженным первооткрывателем. Он заранее завидовал охающим от впечатлений, спотыкающимся новичкам и думал, что придется напрягаться и как-то мимикрировать в групповом восторге от зрелища в общем заурядного водопада, не такого уж глубокого каньона и совсем не похожей на Екатерину II скалы. Единственное, что могло взбудоражить чувства и разбудить задремавшего первопроходца внутри, и Август это знал наверняка, было появление Ее – женщины. Но и в самом фантастическом сне Август не мог представить себе такого развития сценария.