ОДИНОЧКА: НЕСЛОМЛЕННЫЙ

– Золотишко-то награбленное у народа, небось, успел твой папаша с собой прихватить?

Офицер подошёл к парню вплотную, долго смотрел в его мерцающие ненавистью глаза, раскачиваясь с носков на пятки, но всем на удивление не ударил, сдержался, очевидно, не желая снова касаться «холопской морды», пачкать свою дебелую господскую ручку.

– Но теперь в Германии пришёл к власти наш фюрер господин Гитлер, – продолжил говорить офицер, но теперь его голос звучал увесисто, с напором, одновременно с гордостью за свою новую страну и со злорадством о Советском Союзе, который он по-прежнему называл Россией, но уже Советской. Глядя на него у пограничников сложилось впечатление, что этот без родства и племени человек долго ждал этой встречи с советскими людьми, чтобы всё это высказать им в лицо, при этом, не опасаясь быть расстрелянным, как враг народа, или угодить в тюрьму на двадцать пять лет. – День 22 июня 1941 года наши потомки будут помнить вечно, ибо Великая Германия разгромит Советскую Россию, и тогда снова воскреснет наша настоящая православная Россия, все эти годы страдавшая от рук большевиков и евреев. Мы вернём свои поместья и усадьбы, а подлых людишек, предавших свою историческую Родину, повесим на столбах протяжённостью от Москвы до Владивостока. А кому посчастливиться остаться живыми будут вместе со своими щенками работать на нас, как это было в лучшие времена.

– Жила у вас тонка, чтобы одолеть советского человека, – неожиданно подал хриплый прерывающийся голос сержант Петраков, тяжело дыша, выдувая на губах кровавые пузыри. – Придёт время… а оно придёт, поверь мне. И таких, как ты обязательно будут казнить на площади, на радость народу. Будь уверен. Вот вам, а не усадьбы! – выкрикнул он, собравшись с силами и, откачнувшись от товарища, вскинул вверх согнутую правую руку, обрубив её левой рукой по локоть. – Уши вам на холодец!

Володя Кривенцев не успел его подхватить, и старшина Петраков упал ничком, уткнувшись лицом в мягкую землю, взрыхлённую взрывом снаряда.

Офицер натужно захохотал, далеко запрокидывая голову, показывая насколько ему весело; заплывший жирком острый кадык бегал по толстой шее вверх-вниз. Офицер подошёл и пнул носком сапога уже практически бесчувственное тело, сказал, с отвращением выпятив нижнюю губу:

– Через неделю ваш Сталин сбежит из Москвы за Урал. Только наш легендарный разведчик Отто Скарцени найдёт его и там. Не того вы человека себе в вожди выбрали… Сын сапожника не может руководить страной. Его удел класть заплатки на обувь да пасти скот.

– Ты товарища Сталина не трогай, – угрюмо процедил сквозь зубы политрук. – Ты, выкормыш белогвардейский, его мизинца не стоишь. Прихвостень фашистский, предатель трудового народа.

– Что ты сказал, кретин? – взревел офицер, шагнул вперёд, с угрозой заглянул в правый уцелевший глаз политруку. Приблизив своё румяное щекастое лицо едва ли не вплотную к его лицу, на котором не дрогнул ни один мускул, не шелохнулся ни один живчик, и даже не изменились черты его грязного, измождённого, но по-прежнему красивого лица, что без слов говорило о том, что политрук Гришин не испытывает перед ним ни малейшего страха, немецкий офицер, дрожа полными губами, отчего его щёточка аккуратных усиков смешно шевелилась, словно усы у таракана, зловеще сказал, отделяя каждое слово: – На колени… стервец. Ты… у меня… мразь… сапоги… сейчас… лизать… будешь…

Не дав ему договорить, политрук весело взглянул на него своим единственным здоровым глазом, и, неожиданно, подавшись вперёд, не вынимая рук из карманов, от души смачно плюнул в его холёное, багровое от гнева лицо.

– Другого ты не заслуживаешь, – с наглой ухмылкой объяснил политрук Гришин свой вызывающий поступок.

Жидкая слюна, стекая, замочила чернявые усики растерявшегося в первую минуту офицера, но приглушённые смешки автоматчиков с любопытством наблюдавших за разговором, которые по всему видно, предателей тоже не особо жаловали, быстро привели его в чувство. Судорожным движением офицер выхватил из кобуры вальтер, и практически в упор выстрелил в грудь Гришину, в то самое место, где билось горячее сердце до конца преданного своей социалистической Родине её верного сына.

Мощный удар отбросил исхудавшее тело назад, опрокинул на спину. Но и умирая, политрук нашёл в себе силы, опираясь на локти, приподняться и ещё раз плюнуть в сторону своего палача, по злому стечению обстоятельств оказавшегося соотечественником. Затем локти у него ослабли, парень плотно прижался потной спиной к нагретой солнцем траве, и его голова с русым чубом безжизненно откинулась, упала стриженым затылком в мелкую поросль ромашек и васильков, изо рта бугристым валом выползла чёрная густая кровь.

– Расстрелять! – рассвирепев, отрывисто бросил офицер, потомок русских дворян, который носил теперь новое, придуманное себе имя Христиан Хольмстон.

– Schnell, schnell! – тотчас озабоченно заорали автоматчики и, подгоняя прикладами, повели едва державшихся на ногах пограничников к ближайшей глубокой воронке, взрытой артиллерийским снарядом. – Russische Schweine!

Двое фашистов подхватили под руки беспомощно обвисшее тело старшины Петракова и бесцеремонно поволокли следом. Его голова безвольно свисала вниз, болталась из стороны в сторону, алая дорожка тянулась за ними по траве. Первым и спихнули в воронку тряпичное тело старшины, расстреляв его сверху из автоматов. За ним настал черёд умереть Коли Часовских. Он двигался к воронке петляющими шагами, по-прежнему держась двумя руками за вспоротый штыком живот. У могилы он с трудом выпрямился, закусив губы от невыносимой боли, хотел было обернуться, чтобы сказать слова поддержки товарищам, но шедший позади него автоматчик с лицом, похожим на собаку колли, что-то крикнул на своём лающем языке, и дал по нему очередь в упор. Часовских выгнулся в пояснице, всплеснул руками и свалился в яму лицом вперёд.

– Гнида ты белогвардейская! – успел громко крикнуть рядовой Володя Кривенцев Христиану Хольмстону. – Шакал, питающийся объедками с чужого стола!

От напряжения у него вздулись на шее синие вены. Он покачнулся, собрался ещё что-то крикнуть обидное и злое в адрес соплеменника-предателя, но его быстро ударил один из автоматчиков стволом «Шмайссера» в рёбра с такой силой, что у пограничника от резкой боли, перехватило дыхание, он только и смог сделать, что с презрением плюнуть себе под ноги. Раздались разом несколько выстрелов и Володя Кривенцев, засеменив ногами, обутыми в пыльные сапоги, неловко, как-то боком подвинулся к краю воронки, стенка её обвалилась, и он упал вниз, распластавшись на дне, остро провонявшем сгоревшим порохом.

– Васька, беги! – внезапно заорал младший сержант Серёга Челюстников.

Он стремительно развернулся и кинулся на беспечно шагавшего следом за ним молодого автоматчика. Вцепившись двумя руками в «Шмайссер», Серёга изо всех сил пытался вырвать оружие у фашиста, который от неожиданности хоть и растерялся, но расставаться с автоматом по всему видно не собирался, потому что тоже вцепился в него двумя руками. Несколько долгих мгновений каждый из противников с переменным успехом тянули автомат к себе.

– Беги, Васька! – опять заорал Серёга, носком сапога ударил солдата в промежность и пока тот корчился от боли, быстро стянул с него ремень автомата, поспешно открыл огонь по фашистам. – Русской земли вам захотелось? – страшно скалясь, орал он, поливая вокруг себя смертоносным огнём. – Ну, так, жрите! Сволочи!

Дикий, прямо нечеловеческий крик, резанув в уши Гвоздеву, подстегнул его к немедленному действию. Он с разворота залепил ближайшему немцу в глаз небольшим, но твёрдым, как свинчатка кулаком, второго ударил сапогом под коленную чашечку, и, оттолкнув третьего, проворно сиганул в кусты. Ломая на своём пути сучья, не разбирая дороги, понёсся по лесу с такой прытью, которую за собой не замечал даже на спортивных соревнованиях между заставами. По его лицу немилосердно хлестали упругие ветки, в оттопыренных ушах свистел встречный ветер. Но даже сквозь этот шум он всё же смог на слух определить, что через минуту произошло: вначале перестал строчить Серёгин автомат, потому что у него закончились в рожке патроны, а потом сквозь звуки других выстрелов до Василия донёсся предсмертный крик верного товарища, геройски павшего в бою с превосходящими силами противника. Гвоздев ещё успел подумать о том, что этот щемящий, выворачивающий душу крик будет его преследовать до конца жизни, (если ему, конечно, повезёт остаться живым после кровопролитной войны) как вдруг услышал позади грозный, предостерегающий лай немецких овчарок и отдалённые взволнованные голоса автоматчиков.

«Сволочи, живого человека собаками травить!» – сначала отвлечённо подумал Васёк, а потом его мозг и без того занятый сумбурными мыслями вдруг опалила другая мысль настолько жуткая, что он содрогнулся, представив как вскоре его тело станут рвать на части эти злобные твари натасканные на людей. Не успел он так подумать, как ноги сами собой понесли его быстрее, хотя, казалось бы, уже и сил никаких не осталось.

Он ловко перепрыгнул через поваленный бурей толстый ствол сосны, сбежал по пологому склону оврага вниз, напрасно надеясь найти на его дне хотя бы самый захудалый ручеёк, чтобы, пройдя вдоль него, сбить собак со следа. Но здесь, в низине, хотя и было довольно сумрачно, пахло гнилью и сыростью, всё же ручеёк отсутствовал, лишь росли высокие лопушистые папоротники. Васёк с шумом пронёсся по папоротникам, грудью раздвигая широкие ребристые листья, цепляясь за мокрую траву и влажные осклизлые коренья, проворно взобрался наверх и снова понёсся по густому лесу, вспомнив, что в трёх километрах отсюда находится глубоководное озеро Кирвиль. Под его крутыми, заросшими вётлами и плакучими ивами берегами можно было надёжно спрятаться и переждать погоню. Беспокоило одно: соревноваться в скорости с собаками, у которых четыре ноги, а не две как у него, занятие практически бесперспективное. На секунду даже мелькнула слабовольная мыслишка: забраться на высокую сосну и затаиться в её раскидистой кроне. Только вряд ли обманешь таким примитивным способом собак, которые человека за версту чуют. Поэтому единственным его спасением, несомненно, оставалось озеро.