Одиссея Тонино

Однажды и Андрей ребенком поехал со своим отцом, великим поэтом Арсением Тарковским, в Махачкалу на дни культуры в Дагестане. И рассказал мне об этом путешествии. На сцене театра собрались деятели культуры и коммунистическое руководство, приехавшее из Москвы.

Среди них был и отец Андрея, род которого берет свое начало в Дагестане. В какой-то момент бесшумно отворилась дверь и показались странные фигуры двух старых горцев, одетых в национальные платья, возможно, военную форму. Они устали, и их одежда была в пыли. Двое молча направились по длинной красной дорожке к сцене и по ступенькам поднялись на нее. Из всех сидящих опознали отца Тарковского и, подойдя, преклонили перед ним колени, целуя края одежды.

Поэт, ошеломленный этим неожиданным знаком почтения, жестом поблагодарил старых воинов, и Андрей увидел, как отец сильно побледнел. Старики так же молча повернулись и в полной тишине гордо покинули зал, унося на себе не только дорожную пыль, но и пыль памяти.

Должен сказать, что много времени спустя, я почувствовал себя тем же старым воином из Дагестана, когда в Москве в 1988 году увидел отца Тарковского, сидящим за столиком в Доме ветеранов кино. Рядом с ним была его последняя жена, и она уже очень пожилая светловолосая женщина. Его сын Андрей совсем недавно умер. Я подошел к столу, ноги не хотели нести меня от растерянности и глубокого уважения, которое испытывал к этому человеку. Он сразу понял. кто я. Его лицо сморщилось от боли и сделалось похожим на восточную маску. Я быстро отвернулся и стал смотреть через окно в сад, чтобы не поддаться самому глубокой грусти. Еще и потому, что нежным и смиренным жестом он гладил мою руку, которой я облокотился о стол. Жест благодарности тому, кто видел его сына Андрея в последние годы жизни. И не сказав ни слова, я повернулся и медленно отходил от стола.

Внезапно воздух задрожал от криков, В пещеру стадо загонял Циклоп: По ветру уши у овец И блеяние жалкое от боли В ответ ударам. Над кучей сбившегося стада Показывается голова Невиданного чудища. С глубокой прорезью На грубой коже вместо рта. С остатками сыров и мяса на губах. На лбу лишь глаз один. Большой, как круглые часы На станции у старого вокзала. Огромный черный шар С провалом белым Пугает, блеском ослепляя.

Едва я наклонился поднять дикую сливу в жухлой траве тропинки, как услышал чьи-то шаги. Они наверняка доносились от сухого подлеска. Я обернулся и увидел Ремоне. Впервые. Шел он медленно. Высокий и довольно грузный, он ширился книзу неожиданными округлостями. Ремоне походил на большое доисторическое животное, ведомое запахом. Огромные, как листья инжира, уши не собирали более ни человеческих голосов, ни звуков. До него, возможно, долетали далекие и понятные только ему загадочные сигналы. Рассеянный взгляд видел собственные миражи, не замечая ничего вокруг. Крикнул: «Добрый день, синьор Ремо!»

Казалось, я плеснул тишиной в окаменевшую мягкость его лица. Оно выражало лишь полное равнодушие и отрешенность от этого мира. С его губ скатилось едва слышное бормотание, подобное глухому рокоту водопада.

Зачарованные глаза выглядывали из распухшего тела. В них еще жили далекие отблески памяти.

Скот сразу же улегся На кучках высохшей травы. Теперь гигант стал виден Во весь свой рост. Над ними возвышался, как Храм, по ногам ползли улитки вверх. Вдруг руку щютянул И поднял двух несчастных. Что на него смотрели снизу. И тут же съел, как семечки разгрыз.

Когда коты совсем осоловели от сна и растянулись на полу и на столе кухни, Ремоне берет их одного за другим и закрывает в своей спальне. После чего он высовывает руку из окна. Его ладонь полна крошек хлеба. Свободной рукой тянет на себя сальную занавеску и прячется за нею. Птицы не заставляют себя ждать, хватают на лету с ладони крошки. Редко, кто садится на его большой палец с кое-как отрезанным грубыми ножницами ногтем. Иногда он добавляет к крошкам и кусочки мяса для коршуна, который ворует цыплят.

Когда появляется коршун, почуяв мясо, воздух трепещет от взмахов его крыльев. Но птица тотчас же летит прочь, низко паря над землей, к самому краю долины.

Потом спросил оставшихся: «Кто вы такие?» «Мы — греки. — отвечал Улисс. — Из Трои возвращаемся». И ближе к нему вино подвинул. «Тебе подарок привезли». — добавил. «Как звать тебя?» — спросил Улисса. «Никто». — последовал ответ. «Таких имен не слышал, не бывает». — Гигант воскликнул. «Однако так меня все называют — Никто». Циклоп вино в себя вливает. Растягивается средь овец. Но перед тем Как погрузиться в сон, ответствует: «И я хочу подарок сделать — Тебя последним съем». И сразу же огромный глаз закрылся.

Почти весь день Ремоне провел в поисках тряпья, которое люди, жившие здесь прежде, выбрасывали в канаву. В дождь и грозу вода, накопившаяся в листьях, ложками выплескивалась туда же.

Ремоне искал обрывки старой одежды, срывал оставшиеся пуговицы. Он их собирал. Нес домой и выкладывал в ряд на стенной полке в своей комнатке — специально отведенное для сна пространство под деревянной лестницей.

Она поднималась к потолку лишь для того, чтобы держать на своих ступеньках башмаки с комьями грязи, налипшими на них, ржавые консервные банки и кучу бумаги. Ремоне больше всего нравились чуть пожелтевшие костяные пуговицы, которые когда-то пришивали на нижнее белье.

В детстве мама давала ему в руки длинную нитку, по которой пускала бежать пуговичку, и так он проводил долгие часы.

В один прекрасный день Ремоне разорвал нитку и проглотил пуговичку.

От сонного дыхания Гиганта Пещера сделалась шкатулкой музыкальной И стонами наполнилась. Улисс с товарищами тихо Кол выстругал и заострил конец. Углями костра кол выжгли. Ждали. Храпел Гигант среди овец. Как громом воздух сотрясая, Раскачивались головы животных. Когда он воздух выдыхал. При вдохе весь дым костра. Жуки и мухи внутрь влетали. И подал знак Улисс, И кол с концом горящим взял в руки. Товарищи сумели его поднять И поднести к лицу Циклопа. Тогда Улисс повелевает Толкнуть его так сильно, как умели. Горящей палкою в глаз чудища попасть. Чтоб ослепить! Ожегся глаз и начал вытекать.

Вот уже несколько дней, как Ремоне собирал старые фотографии родственников. Некоторые из них так и остались стоять за стеклянными дверцами буфета.

Когда все еще жили вместе, фотографии были аккуратно разложены по ящикам домашней мебели. Целую ночь он рвал все эти фотографии. Лица, запечатленные на них, давно его раздражали. Он не желал ничьего общества. Ему хватало двенадцати котов, брошенных бедными обитателями соседних домов. Он спустился к ручью, где застыли каменные глыбы. И выбросил туда разорванную в клочья бумагу.

Ужаснейшие вопли Полифема Всех оглушили. И понеслись вон из пещеры К ушам других циклопов, Они бежали к проделанной дыре для входа. Сейчас он был задвинут огромным камнем. И спрашивали, в щели прокричав: «Кто или что тебя обидело, боль причинило?» «Никто!» — ответил Полифем. «Никто!» — раз десять повторил. Тогда Циклопы спокойно отошли. Он поднялся на ноги, Кол выдернул из глаза: Кровь пролилась и увлажнила землю. Когда Гигант ослеп и понял это, Пал на колени плача, И воззвал к Нептуну, своему отцу, О помощи. Потом поднялся и сдвинул камень, Пещеру закрывавший. Сам встал на место камня И пропускал овец, но только по одной, Проверив перед тем вокруг нее весь воздух, Своим убийцам выход закрывая. Улиссу равных не было Ни в выдумке, ни в ловкости обмана. Он привязать велел себя Под брюхом у козла — Так избежать хотел Грозящей руки Циклопа. Его примеру быстро последовали все. Вон из пещеры — выбрались на волю, Крича от радости бежали к лодке. И потешались громко над Циклопом Обманутым. И Полифем пещеру покидает Вслед голосам, идущим с моря, Камней швыряет глыбы. Они стеною вздымают волны перед лодкой. И стаи рыб, поднятые водой, испуганно глядят оттуда.