Одиссея Тонино

Ковер уж соткан. У Пенелоны не осталось оправданья Томить отказом толпы женихов. Подумала она затеять состязанье: Супругом станет тот, Кто, выстелив из лука, победит. Лук мужа своего. Улисса, Хранила в спальне Пенелопа. Стрелою, пущенной излука, Соперник должен был пройти Сквозь все отверстия двенадцати колец Величиной не более монеты серебряной. Те кольца на вратах укреплены у входа. В четыре пополудни ровно Оповестили трубы о начале Объявленного поединка. Первым вышел соперник молодой С остроконечной темною бородкой. Лук поднял, тетиву тянул, Согнуть не в силах древка. Десятки раз пытался — не выходит. Струился пот с лица, Стал красный, как гранат, И сдался — лук передал другому. Тот сразу вызвал смех в толпе: Он так старался выпустить стрелу, Так тужился, что лопнули штаны. И третьему, как, впрочем, и другим. Не удавалось справиться с задачей. Послышались протесты, пожеланья Лук заменить. Огорченной Казалась Пенелопа. Однако веселилась втайне. В глазах ее на самой глубине Таилась радость.

Англичанин и русская познакомились на Капри, и был у них короткий, но сокрушительный роман. После того англичанин уехал в Лондон, а русская вернулась в свои бескрайние просторы. Они решили продолжить свою любовь, играя долгую шахматную партию на расстоянии. Время от времени приходило письмо из России с очередным ходом, и время от времени приходило в Россию письмо с цифрами из Лондона. Между тем англичанин женился, и у него родилось трое детей. И русская счастливо вышла замуж. Шахматная партия длилась двадцать лет — по одному письму раз в пять или шесть месяцев. Пока однажды англичанину пришло письмо с таким коварным ходом конем, что он съел королеву. И англичанин понял, что этот ход сделала другая персона, чтобы уведомить его о смерти любимой.

Когда жена должна была уехать в Москву, я остался совсем один в этом большом доме. И уже на следующий день понял, как мне ее не хватало. С каждым днем все больше. Тогда я стал утешать себя коротенькими стихами, которые напоминали о прожитом вместе.

В Москве однажды Увидел я жену, Перед букетом роз, Увядших в вазе. И временами падал лепесток. Хотелось ей услышать Дыханье тишины. Когда листок стола касался, Та тишина и в нас жила. В какой-то миг Улисс Выходит из толпы и просит Позволенья судьбу изведать И силами помериться с другими. Настолько жалок он, что смех Служил ему ответом. Наклоном головы согласие дала Лишь Пенелопа. Лук поднял от земли, Отер руками пыль И принял позу. В натянутую тетиву стрелу приладил — И на глазах открывшей рот толпы Согнулось древко, и стрела взлетела. Всю дюжину колец пронзила И в лоб сопернику впилась. Стоявшему вдали. Занервничали принцы — и замертво упал, Как тряпка, один из них.

В детстве мы с художником Морони были невиданно жестоки с ящерицами. Думаю, что будем наказаны за нашу охоту рогатками с отточенными, как стрелы, камешками. Почти каждый вечер на закате мы направлялись по слякоти дороги, вдоль которой длинным рядом стояли шелковицы. Внизу протекала канавка, разделяющая поля. Маленькие ящерицы грелись на последнем солнце, почти сливаясь с морщинистой корой деревьев. Наши шаги утопали в грязи.

Казалось, что мы нарочно замедляем их, чтобы не спугнуть бедных созданий. Пущенные нами стрелы попадали почти всегда в цель. Часто оторвавшийся хвост извивался в воздухе сам по себе. Потом мы возвращались домой, увешанные гроздьями наших жертв, с тем, чтобы закопать их во дворе художника.

В том самом, где он научил меня слушать шум дождя, падающего на огромные листья инжира, и показывал на мокрой земле следы кур, напоминающие японские иероглифы.

Рукою, потною неутомимой злости. Другие стрелы шлет Улисс: И ранит — они вонзались в груди. В горле застревали. Как и слова, испачканные кровью, У женихов, его жену желавших. Все прочь бегут — И Телемаху не надобно таиться боле. Пастух с друзьями взялись за мечи, Ножи и копья — началась резня. Все принцы пали — Бледнее мрамора их лица, И выпавшие языки лизали пыль. И мертвых быстро увозили прочь На тачках для свиней. Тем временем Улисс с друзьями Присели на ступенях отдохнуть, Водою поливали друг на друга. Старались кровь отмыть и заодно усталость.

Часто я грушу от того, что мне не хватает злости. Хотел бы вылизать всю сладость, что стекает с моих слов и говорить о людях, которые пинают беременных женщин в живот или мочатся в стаканы и предлагают это свое шампанское путанам, с которыми проводят ночи. Чтобы рассказать о сегодняшней жизни, нужно иметь силу молодых матерей, которые рожают на улице и выбрасывают этот живой комочек мяса в мусорные бидоны. А я все твержу, что нужно слушать симфонию дождя. К сожалению, не умею делать лучше, и струны нежности держат меня вдали от ужасающей правды. Оптимизм ночи угасает, дрожа перед светом свечи или в белизне молока в стакане на тумбочке.

Меня в Большой ты повела впервые. Горами золота предстали ложи И стали рушится и падать, показалось. Но ты сказала мне: «Стой прямо — ведь красота не может подавлять». Когда в дверях дворца явилась Пенелопа. Укрытая прозрачными шелками, Все разошлись, Оставив их вдвоем. И встал Улисс — с его груди Стекала каплями вода. Он долго смотрел на Пенелопу молча, Застыв от восхищенья. Она ему улыбкой отвечала: И воздух вокруг дивного лица Светлел. Пошла навстречу мужу. Воздух — это та легкая вещь. Что вокруг твоей головы. И становится более светлой, Когда ты смеешься. Едва касаясь, влагу осушила на теле Тканью, ее руками сотканной. Ласками казались прикосновенья — Двадцать лет их сдерживала Пенелопа. И вдруг обнялись. Улисс боится Прижать сильнее — боль ей причинить. Она прильнула к нему всей нежностью. Дотоле накопившейся. Когда же сил хватило оторваться. Разъять объятия, чтоб поделиться, Поведать обо всем словами. Дрожали только губы и… молчали. Она сверху пришла из сада, Где цветущий миндаль сотворял свое чудо. Между губ мне вложила цветок. Так же точно, как делала мама С первым цветом фиалки в горшочке, И отец ту фиалку держал Со словами, расцветшими с нею.

Сегодня сильные чувства можно встретить лишь на сцене.

Часть вторая / Parte seconda Лист и Молния / Una Foglia contro i Fulmini

Лист и Молния

Посвящаю моим сестрам Гуэррине и Марии, которые держали меня, маленького, на руках, и моему брату Дино, научившему любить родителей.

Желание уединиться появилось у меня, когда я понял, что мысли блуждают в запыленной пустоте головы. Я должен был оставить всё, что меня окружало, и дотронуться руками до моего детства. Вновь обрести радость, которую испытывал мальчишкой, подставляя раскрытый рот дождю, или просто почувствовать ладонью только что сорванный листок. Хотелось бы следовать запаху диких трав и легкому поскрипыванию ржавых водосточных труб, ведущих дождевую воду вдоль стен покинутых домов.

Когда я добрался до долины «летающего пуха» — так называют уединенное место в Апеннинах, уже тосканских, — с удивлением заметил, что со мной происходит нечто подобное, что и с учительницей из Калабрии.

Она давно мечтала купить дом в Романье [5] , на холмах, но никак не решалась. Не могла ни на чем остановиться, всегда чего-то не хватало, и наступало разочарование.

Однажды в двух шагах от Сан-Марино [6] увидела старый дом рядом с заброшенным кладбищем. С первого взгляда влюбилась в него и тотчас захотела приобрести. Поняла, что этот мир ждал ее появления.

5

Область Италии.

6

Независимая республика на территории Италии.

Год спустя родные из Калабрии прислали ей журнал с фотографией дома и рядом — покинутое кладбище. Там жили их предки. И она сразу увидела, что купленный ею дом невероятно похож на родовое гнездо ее семьи.

Обветшалые дома и развалины, что были теперь перед моими глазами, напомнили то время, когда брат привозил меня в эти места. Он покупал уголь для отца, а тот продавал его в Сантарканджело. Здесь я уверился окончательно, как мне необходима потрескавшаяся земля под ногами, а не крытый асфальт дорог. И облаку воды случается вырастить на наших глазах цветы, которые вмиг увянут. Как только я оказываюсь перед руинами, меня охватывает волнение, чувствую присутствие времени, его плотность, разрушения, произведенные дождем, солнцем, и умирающие камни. И понимаю, что природа дарует архитектуре следы времени и смерти. Готические дворцы и памятники Возрождения, так хорошо сохранившиеся, вызывают во мне привычное восхищение. Однако руины помимо восхищения требуют моей нежности и сочувствия к их человеческой агонии.