Одиссея Тонино

По возвращении меня более всего поразили тени. У нас они были гораздо темнее, чем в Германии в тот год бледного солнца. Я тотчас же направился к колокольне, чтобы увидеть тень от нее, и, как в детстве, прошел по этому черному прямому профилю, не нарушая его.

И просыпается Улисс внутри тумана, В нем все сокрылось, И понять не в силах. На корабле своем или на землю сошел. Топа он встал, прислушиваться начал, Во взвешенной пыли тумана Искал хоть чей-то голос или звук. Хотел увериться. где он теперь, В каком он мире. Стояла тишина, где можно было Услышать муху, если б пролетала, Как весть благая, аромат травы Донесся до него. Узнал он запах — Росла повсюду вольно скальфанина На Родине его. Тогда сказал себе: «Я дома». И в тот же миг шаги услышал. Неведомо кто приближался, Мог быть и зверь, кабан, к примеру, Глазами в толщь тумана впился, Во влажную его прозрачность. И перед ним возник Пастух, как темное пятно. Он не замедлил тотчас воплотиться В Минерву, богиню мудрую. Туман исчез — Узнал он Землю свою — И на колени пал, И начал целовать. Богиня поспешила проснувшуюся радость погасить: Поведала, что не ему теперь Подвластен остров. Другие правят — Нелегко изжить. Призвать необходимо Умение быть осторожным, к хитрости прибегнуть И, наконец, избавиться совсем.

Мы двигались с Тарковским по Италии в поисках натуры для будущего фильма. Наступила уже осень, деревья пожелтели, и на нас иногда падали сорванные ветром листья. Мы их собирали, радуясь цвету.

Несколько раз я замечал, что он останавливался в одиночестве перед только что вспаханными полями. Это случилось и вблизи Сорренто, и за городом Лечче, и несколько раз недалеко от Пьенцы. Тосканский город одного лишь архитектора.

Однажды к вечеру я не выдержал, подошел к нему и спросил: «Отчего, Андрей, ты всегда смотришь на вспаханные поля?» Он улыбнулся сначала, а потом ответил: «Вспаханная земля везде одинаковая. Когда я смотрю на нее, мне кажется, что я дома, в России».

Дотронулась, и стариком он стал. Согнулось тело И лицо в морщинах — Как выжатый гранат. Она вновь обернулась пастухом. Улисс с трудом последовал за нею По диким козьим тропам. Иногда, замедлив шаг, Округ себя глядел. Все узнавал — там впереди был камень у дороги. Ребенком он любил К нему наведываться часто. Руками гладил, как белое Большое яйцо, Был камень там, Где помнил он его. Поверхность грубой сделалась. К нему лет двадцать никто не подходил, не гладил. На плоскогорье у стены Стоит свинарник, где самки, как всегда, Выкармливают поросят. Улисс калитку отворил И в руки взял комочек розовый, Но тут услышал голос свинопаса: «Что делаешь ты здесь?» «Хотел погладить», — отвечал Улисс. Он обернулся — исчез пастух, его приведший. А свинопаса мучает вопрос, Где и когда они уже встречались. «Ты голоден?» — спросил. Улисс не отвечал, но следовал за ним, Пока в дом не вошли, Где он поел немного. Не оставляло любопытство свинопаса. Не выдержав, спросил: «Мы с вами где-то виделись и раньше?» «Быть может», — отвечал Улисс. Дал отдохнуть ему хозяин дома, Внимательно ухаживал за ним. Улисс не торопил часов. Спокойствие в свинарнике обрел. Когда совсем стемнело, Заплакал свинопас, нал на колени Перед Улиссюм и тихо прошептал: «Хозяин, я не понял сразу, простите, Вас годы изменили очень». В тот вечер сын Улисса, Телемах, На Итаку родную возвратился. Прошел всю Грецию, Искал отца, но не нашел нигде. Ему давно уже невмоготу От люда наглого, У матери отнявшего покой. И он решил Заночевать у свинопаса, За тот же стол, Что и отец, Присел. Не узнавал его. А тот с великой нежностью глядел. Как только сын глаза опустит. Пора пришла укладываться спать, Тут свинопас спешит поведать правду сыну. Отец в тот миг уже отворотился. И юноша к отцу припал И обнял со спины. И говорит ему, как счастлив: «Чтоб отыскать тебя, я, как безумный, свет исколесил».

Точно так же и мой отец искал своего брата в 1906-м, в Нью-Йорке. Без единого слова по-английски и по-итальянски. Немного диалекта на губах. Как неодушевленный пакет, брошенный на палубу, теперь точно так же чувствовал себя на улицах Нью-Йорка. Там, однако, ходили лошади, оставляя на земле множество навоза. Деревянные и кирпичные дома с лестницами для пожарных. Единственный адрес, который запомнил, была Элизабет Стрит. Или нечто похожее. И искал брата, думая, что может встретить его на улице. Останавливал каждого итальянца. Люди из Абруццо, Сицилии или Калабрии. В какой-то момент видит со спины человека, который подбирает с земли окурок сигары. Тотчас же узнает эту спину и обнимает брата сзади.

Улисс лишь гладил руки, Обвившие его за шею, Не в силах обернуться. Так и стояли, плача, — Впереди один, Другой за ним, Обнявши спину. Сын рассказал, как тронуло его, Когда в гостях у Менелая Впервые он Елену увидал. В руках она держала ларец серебряный. Он был набит цветными Мотками шерсти для работы: «В тот миг я понял Елены красоту, Которая войны причиной стала». Тогда Улисс к нему оборотился И обнял вновь. Сказал: «И красота бывает страшной, Она собою беды навлекает».

Чувствую, что избегаю Красоту. Заметил это в Санкт-Петербурге, когда глаза мои не останавливались в восхищении на дворцах вдоль Невы и не застывали на куполе мечети.

Предпочитал смотреть, как падают ватные комочки тополей: неожиданный снегопад. Тогда вспомнил, что и в Париже я подолгу стоял у старых лавок, а когда проходил мимо Нотр-Дама, опускал голову.

Наконец понял, что Красота не позволяет мне спокойно думать о смерти. Она требует поклонения, которое я не в силах более дать ей, во мне не живет скромность смиренного обожателя. Мое одиночество хочет простой и бедной пищи.

Шума дождя, например.

Красотою должно дышать.

Песнь Пенелопы / Canto di Penelope

Наутро Свинопас, как делал всякий день, Свинью понес на кухни во дворец — Ее к банкету заколоть хотели. Улисс в одеждах старика Последовал за ним, помощником сказавшись. Под стенами дворца, на куче из навоза, Недвижно растянулся Арго, Улисса верный пес — На лапы встал с трудом И завилял хвостом — узнал Улисса. Хотел сказать ему, Как помнил он всегда Веселую охоту, игры вместе. Залаял — Улисс склонился И с влажными глазами гладил пса, Но тут же поспешил за свинопасом. Арго от радости, обрушившейся на него внезапно, Не устоял и снова в грязь улегся. Смотрел вослед хозяину, Пока Улисс не скрылся совсем из виду. Потом уснул. Теперь уж навсегда.

У моего отца было две собаки — Фриц и Яго. Фриц встречал его за три километра от дома, когда тот возвращался с ярмарки в горах. А по воскресеньям они шли вместе в тратторио, где отец любил выпить стакан вина. Яго был сторожем склада. Всегда на цепи, укрепленной за ствол ясеня, у деревянной калитки и сетью ограды. В один прекрасный день утром отец остался лежать в постели. Он приближался к своим девяноста, врач не посещал его никогда. Ни простуды, ни лихорадки. Равнодушие к привычным недомоганиям позволяло ему всегда находиться в добром здравии. Когда он слег, в доме поселился страх.

Отчего вы не встаете? — спрашивал я и другие братья.

— Устал.

— Вас лихорадит?

— У меня ничего нет.

— Тогда пойдемте и поедим вместе.

— Я слишком устал.

Фриц был рядом. И поднимал голову, когда мой отец начинал храпеть слишком громко. Мы не беспокоили его более, а через три дня он умер, так и не поднявшись. Пепел от тосканской сигары и стакан воды на тумбочке.

Не помню похорон. Совсем мало людей, старики и музыка в душе. Быть может, оттого я и хочу забыть этот день.

Устроили пышные похороны, когда у сестры С. Параджанова умер муж, знаменитый тбилисский парикмахер. Пришли все городские цирюльники и их клиенты. Люди столпились в маленьком дворе у лестницы. Гроб с трудом спустили вниз. Прежде чем отправиться в последний путь, остановились в молчании. Маленький духовой оркестр шел впереди толпы. Не доставало лишь его, Сергея Параджанова. Он появился в последний момент с двумя чемоданчиками в руках, которые тут же открыл и стал что-то раздавать друзьям умершего. Процессия медленно двинулась вперед, вниз по узкой улице к центру Тбилиси. Музыка сопровождала медленный ритм похорон, когда, наконец, все звуки смолкли, наступила короткая пауза, в воздухе взорвались металлические звуки. Это и был прощальный подарок Параджанова своему зятю. Он перед тем закупил в городе огромное количество ножниц, которые и раздал провожающим. Они подняли и застучали ими в воздухе, чтобы все присутствующие и город помнили: умер великий парикмахер.

Когда я отправился спать, в комнате меня уже ждал Тео. Пес погиб два года назад из-за отравленной котлетки. Тео улегся, растянувшись рядом со мной на кровати, и лизнул мне руку. «Где ты был все это время? Где же ты был?» В ожидании ответа я заснул. И сразу же мне показалось, что я бреду в степи по жаре, где железные клетки-ограды охраняют старые могилы, коих великое множество. Это Киргизия, где кумыс — конское молоко — держат в маленьких кожаных бурдюках. На вкус оно напоминает горгонзолу — пикантный сыр, только в жидком виде.