Одиссея Тонино

Мой отец вовсе не желал, чтобы я слушал грохочущую музыку негров. Мешанину звуков, которые нельзя было сравнить с мелодиями Верди или Пуччини. Он пел оперы по воскресеньям в траттории, возле которой играли в боччи [2] .

В ту пору мне было лет пятнадцать, и я обожал Армстронга и Дюка Эллингтона. Они соответствовали моим рваным и беспорядочным мыслям, которые тотчас же прояснялись от этих синкопированных звуков. Поначалу беспорядочные шумы, полные то мощного звучания, то затихающие. Это совсем не походило на привычные мотивы. Нехоженые тропы, открывающие новую загадочную гармонию в моих смятенных ощущениях.

2

Игра с попаданием железных шаров в цель.

Когда уже двадцатилетним, оставив впервые застенки лагеря в Германии, я шел по лесу в высокой траве, внезапно возник передо мной танк. Он двигался на меня. Я поднял вверх дрожащие руки, но тотчас наверху откинулась крышка люка. Показался негр и вместе с ним из железного нутра лился голос Армстронга. Он пел: «I can give you anything about baby». Я заплакал, думая о моем отце.

Себя, однако, повелел Улисс К высокой мачте крепко привязать. Он любопытству дверь не затворял Ни разу в жизни. Нежнее становились голоса сирен. Лились, как мед. Он вслушивался в них: От радости дрожало сердце. Взывал к друзьям освободить его — Закрытые не слышат уши: Гребут, не поднимая головы. Сходил с ума. Веревки телом рвал, Раскачивая мачту. Вперед согнулся, старался зубами Узлы разъять. Тем временем проходят перед ним Сирены, Собою позволяя любоваться. Их голоса скользят По коже. Истертой в кровь, и вместе с нею Вниз стекают. Друзьям проклятья посылают, Покуда лик не надает на грудь Без признаков единых жизни.

Я вспомнил, как в Грузии мы с женой искали «музыкальное ущелье» — впадину, поросшую травой, куда доходили шумы и звуки из самых отдаленных мест. Мы оказались там вечером к концу лета. Было жарко, и свет омывал очертания окружавших нас гор. Донесся шум дождя, который шел где-то возле Зугдиди за сотню километров отсюда. Какими тропами бежали звуки, чтобы добраться до маленького ущелья? Столетний грузин, который жил на самом краю оврага, поведал, что сюда доносится не только гул шторма с Черного моря, но и волны тишины, что царит перед заснеженными лесами.

Немногие исследователи этого странного явления обнаружили извилистую трещину. Она тянулась от ущелья, соединяясь с другими, через весь горный хребет, до чайных плантаций у самого моря.

Словом, это инструмент, лучше назвать его каменной музыкальной шкатулкой, поросшей влажной вечнозеленой травой.

Друзья как только замечают: Улисс в крови и чувства потерял, Отвязывают вмиг И расстилают ткань чистую. Его поверх кладут. Чтоб разбудить, его зовут, Морской водой все тело обмывают, Чтоб раны залечить. С трудом Улисс раздвинул веки, Не больше щели на ракушке. Растерянно всю лодку оглядел И понял, что приблизилась она К Сицилии, ее брегам желанным. Там множество паслось коров С быками белыми Среди травы высокой За берегом песчаным сразу. К Улиссу разум возвратился. Спешит друзьям поведать тайну. Бог Солнца тех зверей властитель, Они ему принадлежат. Кто тронет их, Беда случится Непредсказуемее страшных бед. Солдаты на берег сошли, И отдыхать устроились в тени У зарослей прибрежных, Увешанных плодами дикими. Улисс луг с мягкою травою отыскал, Она его покой оберегала, Покуда не проспал чуть больше часа. К несчастью, не сомкнули глаз солдаты: Смущало их обилие еды — Скот так заманчиво доступно пасся. Накинули веревку на корову — К ногам их пала — И разделали ее. Проснувшийся Улисс не мог понять причину, Так рано темноты упавшей. «Ужели ночь?» — спросил он у друзей, Что прочь бежали врассыпную. «Погасло солце!» — закричал один С глазами, округленными от страха.

Я ехал в такси по улицам Рима. За несколько минут до полдня погасло солнце. Водитель спокойно зажег фонарь, поскольку знал, что наступило затмение, объявленное перед тем в газетах. Я же непонятно от чего нервничал. Попросил остановить машину, вышел, вбирая в себя дрожание воздуха, который очень медленно набирал свет дня, как будто миллионы светлячков летали вокруг меня.

«Я слышу запах мяса на углях!» — Кричит ему вослед Улисс. И сам пустился в бегство — Отчаливает лодка. За собою пыль страха оставляя. Как вдруг горящий глаз Светила Вновь отпечатался на небе. Ночь убежала в глубь морскую. Лучи палящие настигли лодку И обжигают паруса. Горит и мачта, Обугливаясь. Людей не пощадило Солнце. Улисс один ныряет в море Быстрее пыли, уносимой ветром. За ветку дерева Руками ухватился, Несомого волнами моря. Так плыл он день. Не зная цели. Покуда ветви не уткнулись В песок полоски узкой берега царства финикийцев. Где правил Алхиней. Богиня за собою повела, Где во дворце на троне сидел король. Четыре золотых собаки Покоились у ног сто. Пред ним толпились важные персоны, Обмахиваясь веерами Гигантских листьев. Все слушали слепца, Что пел им, рассказывая О войне Троянской. Тогда Улисс вслух произносит, Что он причастен к той войне. Сам Алхиней Ему повелевает поведать О войне, что знает.

В первые римские годы было трудно, и я старался предоставить в распоряжение свою фантазию итальянскому кино. Часто мне помогал режиссер Джузеппе де Сантис, который после «Горького риса» стал одним из самых интересных художников мира. Иногда он собирал друзей в своей роскошной вилле, а я в благодарность за его доброту веселил их рассказами о моем плене в Германии. В истории, вызвавшей у всех аплодисменты, я вспоминал о рождественской ночи 44-го. Транспорт, который должен был привезти в лагерные бараки похлебку на ужин в тот праздничный день, перевернулся, и в наших глазах застыл голод. Кому-то пришло в голову, что утолить его можно словами, рассказывая о том, как на Рождество всегда готовили тальятелле [3] .

3

Разновидность итальянской домашней лапши.

Все смотрели на меня, надеясь, что я смогу помочь им. Сначала я растерялся, потом приступил к изготовлению тальятелле словами и жестами. Я вспомнил, как делала это моя мама.

Так потихоньку я повторил все, что часто видел мальчишкой. Я насыпал муку по кругу, в оставленную середину разбил десять яиц, добавил соли и щепотку соды. Подливая постепенно воду, замешивал тесто, которое потом и раскатал скалкой очень тонко. Получился большой лист. Свернул его, чтобы нарезать тальятелле. Бросил их в уже вскипевшую воду. Когда они были готовы, я наполнял тарелки и раздавал в дрожащие руки товарищей, посыпая дождем пармеджано. Они брали у меня эти воздушные блюда, которые издавали настоящий аромат пасты. Как только я, усталый, прислонился к стене барака, наблюдая этих ребят, которые с такой жадностью повторяли по памяти жесты еды, как вдруг вижу поднятую руку с вопросом: «Можно добавки?»

Улисс вначале певцу слепому поклонился, Вослед открыл им тайну коня Троянского. Все поднялись и хлопали в ладоши. Король не уставал благодарить. И обещал Улиссу До Итаки добраться. С дарами был готов корабль наутро, На нем отправился Улисс, Оставив остров. И взяли курс на Итаку родную. На верхней палубе готовят моряки Улиссу отдых, Расстелив ткань белую. Чтобы улечься мог и видеть небо. Смотрел и дожидался журавлей. Что с острова его летели. И, правда, видит в небе белых птиц. В полете лодки чуть коснулись, Приветствуя его. Во сне иль наяву, Поскольку жил во сне. Тем временем добрались моряки до цели. Вошли в залив на Итаке. На Родину во сне он возвратился. Улисса не будили, перенесли на остров, В тень уложили, укрыв. Баюкала его, как в колыбели, родная Итака.

Песнь Свинопаса / Canto di Eumeo

Когда мне, едва живому, в обносках, удалось, наконец, в товарном вагоне добраться до вокзала родного городка, я не знал, были ли еще все мои живы. Я хорошо помнил последнюю встречу с моей матерью Пенелопой до моего плена. Фашисты тогда передали меня немцам.

Она хотела, чтобы я прочел только что написанное ею завещание, поскольку фронт угрожающе приближался. Она не обучалась грамоте, однако обслуживала мессу каждый божий день в четыре утра в церкви при больнице. Говорила на свойственной лишь ей латыни — к каждому слову на диалекте прибавляя латинское «-ус».

Когда однажды сказал ей: «Ваш язык никто не понимает», она посмотрела на меня с нежностью и, указывая пальцем на небо, ответила: «Он меня понимает», с другой стороны, моя Пенелопа не знала и итальянского языка — это я учил ее читать и писать.

Когда, наконец, вручила мне лист со своим завещанием, у меня сложилось впечатление, что держу в руках римский мемориал. Там крупными буквами было написано: «Завещеваю [4] все мое добро мужу моему с тем, чтобы делал все, что ему угодно». Подписано: «Пенелопе Карабини». Все ее имущество состояло из сорока дырявых кастрюль, в которых разводила свои цветы.

4

Так с ошибкой написала мама.

В то воскресное утро я остановился сразу же в начале аллеи, но тут же поспешил назад к начальнику станции, что ходил под навесом по перрону в служебном одеянии. Хотел узнать, что происходило тут во время войны. Он ответил, что в городке не случилось ничего особенного, и родители мои были живы.

Последние сто метров мама повисла у меня на шее, не отпуская. Я боялся встречи с отцом. Знал, что он не выносил нежностей, особенно проявления их перед другими. В то утро вокруг меня была толпа любопытных. Он ждал меня перед дверью у входа в дом, не выпуская сигары изо рта. Я остановился в четырех метрах от него. Наконец, он вынимает сигару изо рта и спрашивает: «Ты ел?» «Да, конечно. Я всегда был сыт», — отвечаю. А он проходит мимо меня, не оглядываясь, неведомо куда, чтобы спрятать свое волнение.