Одна беременность на двоих

— Папа, где мой крем?! — закричала я через закрытую дверь, и долго не могла понять, что просит у меня отец, пока не догадалась, что я заперлась. Хорошо ещё успела сообразить, что стою со спущенными джинсами, прежде чем повернуть на двери защёлку. — Папа, где мой крем?! Где мой сильный гидрокортизон? — повторила я свой вопрос, когда поняла, что отец просто не понимает, о чем я его спрашиваю.

Я, наверное, тоже бы ничего не поняла, если бы ко мне в дом ворвалась дочь с перекошенным лицом, а потом ещё повыкидывала из ящика все лекарства. Я даже не поняла, зачем так поступила — ведь такое только в фильмах показывают. За спиной отца стояла Аманда, на лице которой читалось ещё большее недоумение.

— Ядовитый дуб! — закричала я, непроизвольно, но так демонстративно пережав ноги.

Точно так же на следующее утро я ёрзала на кресле в приёмной дерматолога, словно сидела на муравейнике, одновременно сжимая руку Аманды и желая вырвать пальцы, чтобы расчесать то, что ещё не успела разодрать по дороге к врачу. Но она держала меня крепко-крепко за обе руки, смотря с сочувствием в моё по-злому обиженное лицо.

— Ну неужели гидрокортизон совсем не помогает? — спрашивала Аманда, и на сотую долю не осознавая степени моих страданий.

— Нет, нет, нет, — чуть ли не плакала я, проклиная медсестру, которая всё не звала и не звала меня к врачу, хотя мы просидели в офисе уже лишние полчаса. — Понимаешь, этот яд не уходит из организма, и новая порция делает реакцию организма сильнее предыдущей. Ну когда же… Мне нужен антибиотик, пока я не разодрала себе всю кожу! И крем нужен намного сильнее этого однопроцентного. Ну зачем он выкинул прошлый тюбик, я специально его хранила! Надо было с собой забрать!

Я вцепилась в пальцы Аманды, словно могла передать ей хоть частичку своих страданий. Нет, я не желала, чтобы она мучилась вместе со мной, мне просто хотелось, чтобы зуд хоть немного ослаб, тогда бы я смогла дождаться своей убийственной дозы антибиотиков без перекошенного лица. Боже милостивый, я сжала ноги так же сильно, как если бы до смерти хотела в туалет, но зуд в интимном месте не проходил вообще, хотя там уж я точно не скупилась на крем.

— Твой крем был просрочен, это раз, — спокойно ответила Аманда. — И антибиотики можно пить только, если врач решит, что они нужны, это два.

— Да что тут решать! Я ведь знаю, что это дуб… Два года я не обжигалась им, и тут… Ну почему я была такой дурой!

Наверное, я вчера выглядела ужасно, когда корчилась на полу от жуткой боли. Раньше так не чесалось! Я плакала, плакала, как ребёнок. Было ощущение, что меня раздирает изнутри. Я чуть не разбила телефон, когда в очередном офисе нарвалась на автоответчик. Да, в нашей деревне в последнюю неделю декабря никто не работал, никто! Ни у нас, ни в Монтерее, ни даже в Кармеле.

— Поехали в больницу, — говорил отец, ходя из одного конца гостиной в другой.

— Не поеду! — кричала я. — Не хочу торчать там полночи, не хочу!

Наконец мне ответили в одном офисе, но записали лишь на завтра, но в девять часов утра. Оставалось как-то пережить ночь.

— Неужели нет никакого средства? — спрашивала Аманда то ли меня, то ли отца.

Тот пожимал плечами, а я смотрела на её живот, который она судорожно обхватила руками, словно это он пищал, а не я. Мой мозг тоже отключился, лишь рука сжимала телефон, словно тот был виновником всех моих несчастий.

— Овёс! Папа, овёс! — вдруг осенило меня, и я не могла понять, почему сразу не вспомнила про овсяные ванны. С последнего ожога прошло три года, но такое ведь не забывается.

Отец тут же вызвался ехать в аптеку, судорожно сжимая в руке листок с названием, хотя я не могла понять, почему он не в состоянии запомнить название фирмы, и вообще достаточно сказать продавцу «ядовитый дуб», и тебе тут же всё выдадут. Отец отсутствовал минут двадцать, и эти минуты были самыми ужасными в моей жизни. Аманда несла какую-то чушь про то, как ей в детстве вырезали из головы клеща, и как ей было страшно — будто её рассказ мог хоть на йоту уменьшить мои страдания. Наконец явился отец, зачем-то притащивший вместе с овсом ещё и две банки мороженого. Я не понимала, почему не потратила эти двадцать минут на то, чтобы вымыть ванну, тогда бы сейчас уже набирала воду и разводила в ней целебный порошок. А сейчас я проклинала запах химии, от которого стало нещадно щипать в носу, или просто нос тоже пострадал от ожога. Наконец я всё же опустила в воду одну ногу, затем вторую, наплевав на то, что могу свариться в таком кипятке. Не знаю, что это было — магическое действие овса, или же самовнушение, но мне с первой же минуты стало легче. Я даже прикрыла глаза и боялась уснуть. А быть может, я действительно задремала, потому что стук в дверь прозвучал подобно боевому барабану, и я чуть не выскочила из воды.

— Ты как там?

Аманда вошла, не дожидаясь приглашения, и уселась на крышку унитаза напротив ванны. Я полностью погрузилась в сероватую воду, корка на которой напоминала жидкую овсянку, и думала, что Аманду должно было вывернуть от одного её вида, но та улыбалась.

— Вода не остыла? Ты уже больше четверти часа лежишь.

— Нет, — отозвалась я, проклиная себя за то, что влезла в эту кашу волосами, собранными в неудачный конский хвост, до которого доросли не все мои пряди. — Овёс температуру держит. И я вообще вылезать не хочу, потому что такой сильный ожог он вылечить не в состоянии, а облегчение ощущается только в воде.

— Тогда лежи, — продолжала улыбаться Аманда.

Я и лежала, а она бубнила про то, что древние так отбеливали кожу. Я бы тоже, с большой радостью, отбелила свои покраснения, но вернулась в гостиную намазанной половиной тюбика гидрокортизона.

— Легче? — задал тот же вопрос отец, и я выдала стандартный ответ — всё хорошо.

А у меня не было всё хорошо, потому что Аманда не додумалась выйти из ванной комнаты, когда мне потребовалось смыть овёс. У меня не получилось подобрать правильные слова, чтобы озвучить свою просьбу. Это жутко противно, когда кто-то видит тебя беспомощным. Я сразу вспомнила удаление зубов мудрости и чуть не расплакалась от того, что на один месяц мне выпало столько страданий. Да поскорей бы уж кончился этот декабрь, и поскорее бы прошла ночь, и наступило утро, когда откроется офис дерматолога.

Я постаралась взять себя в руки, вернее меня взяли под руки и потащили гулять с собакой. Собака с нашего приезда сидела в углу — не знаю, чем уж я её так напугала, но и во время прогулки, она старалась идти со стороны отца. Я сцепила руки за спиной, чтобы пальцы сами собой не раздирали кожу. Аманда взяла меня за руку, и отец, словно по команде, последовал её примеру, а я шла и кусала губы, мечтая быстрее вернуться домой, потому что могла ещё раз намазать себя гидрокортизоном, не превысив суточную дозу.

Вечер тянулся до ужаса долго. Не помогали даже испечённые отцом плюшки с корицей. Я позвонила ему с утра, и он, должно быть, поехал за ними в магазин, потому что я была уверена, что он не держит подобного в морозилке. Он молчал весь вечер, вернее не молчал, а нёс какой-то бред про рынок, про акции, про бейсбол. Наверное, он желал отвлечь меня, но своими разговорами только уничтожал последние мои нервы.

Аманда предложила сделать наброски с собаки, но разве я могла хоть что-то взять в руки! Они болели, болели и ещё раз болели. Я достала из шкафчика мёд и принялась есть ложкой, запивая тёплым молоком. От этого засыпают, а мне просто необходимо было сделать эту ночь как можно короче. Мёд помог, помогла ещё одна ванна с овсом и Аманда, которая больше не лезла ко мне с набросками. Я лежала в темноте своей комнаты и плакала. Плакала беззвучно, чтобы никто не подумал приходить ко мне и жалеть, потому что жалость помочь мне ничем не могла.

И вот наконец-то утро, и мы сидим в офисе, но врача нет, хотя непонятно что она такого важного делает с утра, когда я — первый пациент! Когда меня позвали к врачу, я уже полностью отчаялась и была готова разреветься, потому как чувствовала себя ещё хуже, чем вчера — не знаю, прогрессировал ли ожог, или просто терпение полностью подошло к концу. Я стала думать про Аманду, про то, что ей предстоит через три месяца, и понимала, что ей будет намного больнее моего, но только осознание этого не умоляло моего зуда ни на йоту. Сейчас мне была дорога каждая минута.