Одна маленькая правда

Перед Павлом Петровичем лежала раскрытая книга. Она называлась «О собаках и людях», старик читал ее вслух каждый вечер, иногда передавая свои обязанности жене. Это было их маленькой традицией, вроде сказок перед сном.

«О собаках и людях» была небольшим сборником рассказов и выдержек из статей о добре и зле, чести и бесчестии и прочих нравоучительных историй. Отчасти, литература, на которой строилось воспитание личности, если, конечно, эта личность хоть что-нибудь поймет в таких заумных формулировках. Некоторые рассказы вызывали у Льва интерес, и иногда он просил прочитать еще, но были и те, что нагоняли смертную скуку и клонили в сон. В такие минуты он осторожно поглядывал на лежащую в углу скрипку, но так и не решался на ней заиграть.

Стоит заметить, что не играл он уже очень давно. Мелодии не давались музыканту, ускользали и прятались в темных закоулках сознания, а смычок зачастую просто вываливался из рук. «Подводишь меня старуха, – огорчался мужчина и откладывал свой инструмент, – и что с тобой стало?». Но скрипка отвечала на это загадочным молчанием.

***

Лев таращился на раскрытую книгу, оставленную на столе стариком, на множество строчек и символов, и вдруг его взгляд переметнулся на небольшой столбец внизу страницы.

– Читаешь? – Павел Савин подошел незаметно. – Интересно?

– Нет, просто смотрю.

– А что же? Ты можешь взять ее почитать, я не против.

– Я не умею читать.

Старичок облокотился на стол, скорчив неподдающееся описанию лицо, и принялся хмыкать, как обычно, в знак того, что над чем-то думает. Лоб его ненадолго покрылся морщинами, и лицо приняло очень грозный и сердитый вид.

– То есть, как? Совсем не умеешь? – Наконец спросил он.

– Совсем. – Согласился Дубай. – Скажите мне, что здесь написано? – Он указал на столбец, явно выделяющийся из всего печатного массива.

– Здесь? – Павел Петрович поправил очки и согнулся еще больше над столешницей, как бугристый утес над ровным полем и, запинаясь, прочитал:

Собака виляла хвостом.

В глазах ее – радостный блеск.

Собака гонялась за старым котом.

Увидит – облает, догонит – съест.

Собакой правил инстинкт.

Собака стояла на задних лапах,

Когда ей давали обломок кости,

И хвост вилял собакой.

– Что это значит?

– Что-то вроде того, что мы должны делать то, чего сами хотим, а не то, что нам положено.

– А чего Вы хотите?

– Ну, сейчас, например, я хочу спать.

– И разве Вам не положено?

– Положено. – Усмехнулся старик, разгибаясь и держась за поясницу. – И я это делаю. Вот видишь, сейчас хвост виляет собакой. Иногда очень трудно бороться со своими инстинктами. – И, положив очки на стол, он направился в свою комнату, успев подумать лишь о том, что хвост собаки, как и его жизнь, с каждым днем не удлиняется. А потом, подивившись своей глупости, отбросил все мысли. Но именно этот незамысловатый случай оставил маленькую страничку в истории. Именно это побудило старичка вести свой дневник.

Из дневника Павла Петровича Савина

Очень холодная зима. Долго не мог сесть и написать эти строки из-за жуткого холода. Понимаю, что это надо: больше для душевного успокоения, нежели для потомков. Да, никогда не думал, что придется испытать такое, а если выживем – будет, о чем вспомнить.

Не знаю, почему снаряды не трогают наш с Любкой дом. Раньше, как только заслышим рев снарядов, сразу прячемся в подвал и таимся, как трусливые мыши. Уж не знаю, что произошло – то ли одурели, то ли осмелели, а все сидим и смотрим в окно, как взлетают к небу чужие дома. Жалко, конечно, да вот слез всех не выплакать. Слышен свист и взрыв.

Больно смотреть, как Любка делит свой ломоть хлеба на маленькие кусочки, а соседка наша, Танька, с верхнего этажа, и вовсе не спускается к ужину. Одного только Льва Яковлевича, второго нашего сожителя, как будто не волнует все происходящее. Сидит и таращится на свою скрипку, но ни разу не играл на ней. Жалко и его тоже, детдомовский, ни читать, ни писать не умеет. Ну не учить же мне его сейчас этому. Однако, не смотря на все, славный малый.

Раньше пытались шутить, но сейчас уже не до смеха. Пару месяцев назад, с утра немец начинал артиллерийский обстрел из орудий, снаряды рвались очень близко, когда немножко успокаивалась эта музыка, отправлялись со Львом Яковлевичем за водой. Помогает он мне исправно, а последнюю часть пути и вовсе ведро за меня нес. Накипятили, пьем. У кого воображение получше, еще и представить могут, будто чай пьем. А все одно – главное, чтобы вода была, без нее никак.

Тошно писать об этом, а сделать ничего не могу. Даже в темноте пишу, пока никто не видит. Прочитают – еще больше огорчаться будут.

А в последнее время замирает жизнь Ленинграда. Тихо, как и не живы вовсе. Отошли времена, когда круглые сутки были бомбежки и стрельба. Сейчас все затихло, тревог нет, стреляют редко, но голодная смерть медленно и верно подбирается к горлу, а так хочется дожить до сытой жизни.

Что ж, живы будем – не помрем. А помрем… так и толку с нас было немного. Но нельзя сейчас на попятную – стране надо хоть как-то помогать.

В доме. Продолжение

Иногда бывает нелегко мириться с нарушением привычного уклада. Льву было трудно, потому что он не мог играть на скрипке, чудной соседке со второго этажа, потому что она осталась одна, а Павел Петрович, каждым утром появляющийся на пороге гостиной вместе со своей женой, однажды утром вышел один. Наверное, можно было сказать, что он выглядел как обычно, но отличительной его чертой был не внешний вид, а любовь к длинным беседам. И вот, он вышел, молчаливый и загадочный, как сама старуха-печаль.

В этот день было до ужаса светло, и возможность видеть каждую складку и морщину на бледной лице Павла Савина немного пугала Льва.

– Что-то случилось? – Спросил он, отходя от подоконника.

Дед ответил не сразу. Он долго вслушивался в тиканье часов, в еле слышные шаги молодой женщины наверху, смотрел по сторонам, старательно отводя взгляд от музыканта. Но потом все-таки прошептал:

– Заболела моя старуха. – Он тут же уперся лбом в кулак, плотно стиснул зубы. Только за мгновение до этого Дубай смог разглядеть, что под глазами у его собеседника расплывались красные круги.

– Я могу чем-то помочь? Нужны лекарства?

– Еда. Все сводится к ней. Она очень мало ест, губительно мало. А хлеба не хватает.

– А сколько человек может прожить без еды?

– Около трех месяцев.

– Ага. – Дубай выпалил ответ, как будто уже долго обдумывал его. – Тогда так: я не буду есть три месяца, чтобы отдавать вам свою еду. Конечно, этого может не хватить, но я придумаю что-нибудь еще.

– Лев… – Павел Петрович поднял голову и посмотрел на Дубая сквозь пелену слез. Морщины на его щеках превратились в маленькие русла реки, и течение неслось вниз, к подбородку.