Одна маленькая правда

Глава 6

1943

Художник и Человек с железной фамилией вцепились в кусок земли. Один тянул на себя берега Волги, второй когтями рвал берег Дона. Мускулы их напрягались, на земле оставались ужасные корявые выщерблены – следы ногтей и зубов, которыми оба рвали территорию. Человек с железной фамилией хватался, ладони его были тверды, но и руки Художника ни разу не соскользнули с почти добытого трофея. Они рвали город на части, люди в нем гибли, раздавленные хваткой враждующих сторон. И никто не собирался отпускать.

Сталинград

Дымом от сигарет пропахло все: и волосы, и одежда, и даже в мыслях мешался запах табака. Герману казалось, что снег, оседающий на его плечах, не снег вовсе, а простой пепел. Максимыч, старый солдат, лица которого разглядеть было невозможно, сидел рядом, закутанный в шарф и водрузивший на голову шапку-ушанку. Он очень любил курить и делал это так часто, что большинство воспоминаний Германа были покрыты мутной пеленой дыма.

– Помнишь, как мы подошли к Сталинграду? – Неуклюже развернувшись, Максимыч двинулся ближе. Снег с его шапки почти не осыпался, и голова его была похожа на большой говорящий сугроб.

– Помню. – Тихо согласился Елагин, варежками растирая замерзшие щеки, но от этого становилось еще больней. Он мрачно наблюдал за тем, как бывалый вояка мастерски откупоривает фляжку и опустошает одним глотком, словно бы там была вода. Теперь от него пахнет табаком и водкой. Он будет что-то говорить, очень и очень долго.

– А я – нет. – Заявил старожил и еще раз затянулся. – Ощущение такое, что сидел тут все время и слушал, как пули свистят над ушами. Знаешь, так… вжииить, вшиуть! И бомбы рвутся, как дробь барабана. Вот она, моя любимая музыка. – Ушанка медленно сползала ему на глаза, но старик и не думал о том, чтобы ее поправить. Он лишь вертелся из стороны в сторону, пытаясь поговорить со всеми и усмехался каждому удобному случаю.

– Музыка не такой должна быть. – Грустно заметил Герман Денисович, вспоминая, как чудесно звучали натянутые струны старой скрипки, как сильно отличалась от этого шума настоящая музыка филармонии. Сейчас он слышал лишь грохот, удары по металлическому покрытию, но никак не музыку.

– Откуда тебе знать, какой должна быть музыка? – Максимыч не на шутку вспылил, побагровел, как вареный рак, и вплотную прильнул к музыканту. – Война – музыка для мужчины! Вот, что это такое! – И нараспев протянул: -Бом-бом-бом-бооом!

– Моральное разложение. – Буркнул Елагин и вжался головой в плечи. Вещмешок сильно давил на спину, но он уже перестал обращать на это внимание и просто сидел, подобравшись, и пытался не сойти с ума от холода.

Неподалеку показался еще один боец, еле отрывающий ноги от земли, но все же старающийся передвигаться как можно быстрее. Видно было, как он очень устал, а плечи его ноют под тяжелым грузом. Выпрямившись, он что-то прокричал, но порывы ветра в сторону унесли его крик.

– Елагин здесь? – Повторил он гораздо громче. Голос был хриплым от частых разговоров на морозе. Он буквально срывался, как стая согнанных с дерева птиц, и каждый громкий звук сопровождался глухим продолжением.

– Я. – Отозвался Герман.

– Быстро за мной! Тебя командир ждет! – С этими словами солдат развернулся и немедленно направился в сторону командирского блиндажа, все больше и больше проваливаясь в снег.

– Командир, – деловито протянул Максимыч, массивной ладонью похлопал Елагина по плечу и закашлялся, как всегда, – сейчас будет тебе музыка!

Музыкант вскочил, отряхиваясь, как взмокший пес, и помчался за удаляющимся солдатом.

***

Майор с широким волевым лицом сидел за столом и, склонившись над картой, водил по ней кончиком карандаша.

– Рядовой Елагин по Вашему приказанию прибыл! – Отчеканил Герман, как только вошел в блиндаж. Он ненавидел эту фразу, но признавал ее нужность, как часть военного уклада и как часть проповедей Максимыча.

– Проходи, рядовой, садись ближе, – распорядился командир. – Командир разведгруппы – лейтенант Алтунин. – Он кивнул на крепко сложенного человека с лицом итальянца и телосложением спартанского война. – Итак, когда все в сборе, можем начать. Вот здесь, – майор показал карандашом на карту, где был расположен дом. – Ваша задача: незамеченными подойти к дому и проверить его. По имеющимся у нас данным, здесь расположен немецкий штаб. Одну группу мы уже туда послали, но они не вернулись. Вы должны добыть «языка», желательно не ниже майора, осмотреть все бумаги и документы. Если есть карты с расположением войск, то забрать и их. Если же дом пуст, осмотреть прилегающие строения. Ну а коли ничего нет, то уходите. В бой не вступать. В случае погони и невозможности сохранить «языка» – убейте его. Выходите сегодня ночью. Не вернетесь через двенадцать часов, группа будет считаться погибшей или без вести пропавшей, со всеми вытекающими последствиями. Всем понятно?

Заученная речь майора стихла, оставляя в воздухе лишь привычные клубы дыма. Все снова стало белым, пропахшим табаком, так мистически-неприятным и почему-то успокаивающим. Елагина клонило в сон, но, не до конца зарывшись в эту белизну, он, синхронно с остальными солдатами, ответил:

– Так точно!

– Тогда давайте документы. – И, дождавшись, когда все бумаги опустятся ему на стол, отдал последний приказ: – Идите готовьтесь!

Приказ: не сдаваться

Бойцы выбирались из окопа, как из своей укромной норы выбирается юркая ласка, изворотливая и незаметная пытливому глазу хищника. Белые маскхалаты сделали их незаметными под завесой метели. Снег был своеобразной театральной кулисой, метель, заметающая следы – гримером, а сами солдаты – актерами, прикинувшимися сценическими декорациями. И вот, где-то в начале спектакля, прогрохотал медный бас лейтенанта Алтунина, раздававший свои последние указания.

А теперь было тихо. Ветер своей скорбной серенадой проносился над головами бойцов, страждущий, умоляющий о чем-то, понятном только ему. Слышать такую мелодию было жутко, а знать, что за ней скрывается – действительно страшно. Смерти, тысячи человеческих смертей окрашивали белизну красными тонами, кровавые пятна, словно сыпь, растекались по моему телу.

Солдаты ползли по снегу, каждым своим движением вызывая у меня мучение. Солдаты падали навзничь, и меня пронзала невыносимая боль. Моя кожа, как кожа больного, обезображенного существа, разрывалась от ужасных деяний тех, кого я сама приютила. Прокаженная старуха Земля.

Отряд миновал реку и подходил к крайним домам.

Герман Елагин был полон детского непонимания. Белые, обжигающие своей мерзлотой хлопья летели в лицо, забивались за шиворот, а холодная лапа ветра острыми, как бритва, когтями драла щеки. Автомат мешал, давил на ребро, маскхалат стеснял движения, но солдат старался не подавать виду, пытался держаться стойко, однако мысленно ликовал, когда Алтунин объявил короткий привал.

Пока Елагин поправлял свою припорошенную снегом ушанку, надвинув ее по самые глаза, бойцы уже определили свое местоположение – до конечной цели было совсем недалеко.

Вокруг стояла полнейшая тишина. Не раздавалось ни звука. Казалось, что в городе абсолютно никого нет, дома казалось пустыми и пугающими, а их окна-глазницы с упреком уставились на солдат. Снегопад почти прекратился и сейчас шел еле заметными мелкими хлопьями. Ветер разогнал тучи и на небе появились тысячи звезд и возглавляющая их Луна. Их свет отражался от снега и слегка рассеивал темноту вокруг. Это было единственное «освещение», которое осталось в городе. Электричества здесь не было уже очень давно.