Одна маленькая правда

Больная. Продолжение

– Она тебя зовет. – Тихо произнес Павел Петрович и указал на прикрытую дверь. – Хочет поговорить. – Лицо его заметно просияло, и все его состояние говорило о том, что Любовь Савина идет на поправку.

– Мне зайти? – Лев оторвался от изучения старого издания «О собаках и людях» и робко подошел к порогу. Старик аккуратно распахнул перед ним дверь, почти без скрипа, и сделал пригласительный жест.

Музыкант вошел.

Кровать была неаккуратной, мятой, а свисающая на пол простыня местами уже порвалась. Однако, Любовь Марковна, лежащая на всем этом кошмаре, несмотря на всю свою бледность и слабость, выглядела гораздо лучше.

– Как Вы себя чувствуете? – Лев приподнял уголки губ.

– Как себя чувствует Паша? – Прервала его старушка.

– Вполне неплохо, Вы можете за него не переживать.

– По ночам мне бывает жутко. – Она пригласила мужчину сесть на край кровати и, взяв его за руку, начала рассказывать, тревожно и тихо: – Однажды, когда я зашла к нему в комнату, смотрю: лежит на спине, рот приоткрыт… и не дышит. Сегодня опять останавливалось дыхание. Он же ночью здесь, рядом. Меня аж в дрожь бросило. Потом потихоньку начало восстанавливаться. Я слышала, это какая-то болезнь, когда такое происходит. Знаешь, мне страшно засыпать с ним вместе. Каждый раз хочется разбудить его, и сама боюсь: отзовется, не отзовется.

– Я думал, только Вы больны…

– Все мы здесь больны непойми чем. И не всякую болезнь можно распознать.

– А чем же болен я?

– Честностью. Самое страшное из всех заболеваний. – Любовь Марковна постаралась приподняться, но Дубай не дал ей этого сделать. Он прикрыл больную ветхим одеялом и подоткнул его концы.

– Вам что-нибудь принести?

– Снега.

– Вы… Вы хотите снега? Точно?

Савина спокойно кивнула головой, глаза ее улыбались. Они мерцали детской задорностью, где-то в душе она была юна и искала радости в мелочах. На секунду Льву показалось, что перед ним лежит маленькая девочка, не поглощенная тяготами жизни, добрая и наивная, и он не смог отказать ей в просьбе.

Надев на одну руку варежку, он поспешно выпрыгнул во двор и зачерпнул немного снега. Двигаться надо было предельно быстро – пока не растаял.

Музыкант протянул старушке руку, держащую белый холодный комок. Любовь Савина поднесла дрожащую руку к предмету вожделения, полусогнутыми пальцами коснулась его мерзлого тела и тут же отдернула запястье.

– Холодный. – Улыбнулся Лев.

– Очень холодный. – Еще шире улыбнулась Савина.

Она сложила ладони таким образом, чтобы мужчина смог передать ей комок и еще долго держала его в покрытых морщинами руках, пока тот не превратился в маленькую лужицу. Она вспоминала о зиме, вспоминала, как долго не выходила на улицу и как прекрасно было раньше видеть заснеженные белесые дороги. Вспоминала долго, пока не заснула спокойным, здоровым сном.

Обитель грусти

Наверху было тихо. Никогда не скрипели ступеньки, не раздавались хлопки закрывающихся дверей. Ледяное царство, застывший во времени этаж. Обитель грусти. Конечно, Льву доподлинно было известно, что является причиной извечного молчания на верху старенького дома. Соседка не была немой, у нее не отказали конечности, и, казалось, ничто не мешало ей спускаться вниз, садиться за стол каждый вечер и улыбаться, отвечая на вопросы стариков. Но ее поглотила ужасная скорбь. Пребывая в состоянии тоски, молодая женщина превращалась в иссохшую старуху: за несколько месяцев волосы ее побелели, паутина морщин растянулась по хорошенькому личику, сделав его безобразным, похожим на лицо древней старухи-ведьмы со впалыми глазами, смотрящими, но видящими только тьму. Она дышала, и губы ее содрогались, прилипшие к беззубым деснам, лицо кривилось, а все силы были приложены для того, чтобы не дать так часто подступающим к горлу слезам вырваться наружу. Она была обезображена внешне и истощена душевно. Дряхлая оболочка без искры внутри. Мертвец, живущий за счет того, что еще не разучился дышать.

– У Вас очень холодно. – Обитательницу ледяного царства всю передернуло, она обернулась и дико уставилась на вошедшего, будто видела перед собой василиска, готовящегося к броску. Женщина не знала, что Дубай ходит очень тихо, а его голос для нее прозвучал, словно бритвой провели по стеклу. Ей было страшно, как страшно бывает загнанному зверю, когда в него вонзается копье охотника. Она боялась каждого шороха, каждого звука и еще долго смотрела на музыканта, не в силах что-либо подумать.

– Может, все-таки спуститесь вниз? Мы растопили печь.

Она молчала, не дрогнула ни одна мышца на безобразно окаменевшем лице. Стекляшки глаз едва поблескивали.

«Она не человек, – повторял про себя Лев, – люди так не смотрят, с таким непониманием»

– Ну, идемте же, спустимся вниз. Вы наверняка замерзли. – Его анфас, румяные от мороза щеки, казались женщине такими невероятно живыми и очаровательными, словно пред ней предстал принц из волшебной сказки, с несуществующими чертами вымышленного персонажа. Она привыкла, что все должно быть хмурым и бесцветным, но прямо сейчас, перед ней, рдел ярко-красный нос, а алые губы приподнимались в улыбке. – Пойдемте, я помогу Вам спуститься.

Лев с удивлением наблюдал, как медленно разъединяются плотно сжатые губы мраморной горгульи. Голос, которым она так давно не пользовалась, был сухим и скрипучим. Она совсем отвыкла говорить, но, стараясь изо всех сил, выдавила из себя одну фразу:

– У вас есть еда?

Мутные стекляшки заблестели надеждой. Какая-то молящая, просящая о помощи сущность открылась Дубаю. Горгулья превратилась в ангела, испорченного земными пороками, тоскующего по небесам, беспомощным. Ей хотелось вернуться назад, в прошлое, туда, где она еще не разучилась улыбаться. Туда, где каждый мог звать ее по имени, где морозы вызывали смех, а не страх и отчуждение.

– Еда… – Музыкант потупил взгляд, ощутил прилив стыда. Он не мог помочь этой несчастной женщине, хотя очень хотел. Всю свою еду он отдавал больной старушке, а потому не располагал и самым маленьким куском хлеба, даже крошкой. Он не мог выдержать этого блеска, отвернулся к стене, но так и не смог соврать женщине, которая ждет ребенка. – Нет. – Только и произнес он, робко наблюдая, как появившаяся на мгновение надежда снова затухает, а живое лицо снова обращается в камень.

Женщина больше не произнесла ни слова, и Лев, полный тяжких раздумий, спустился вниз, к огню.

Наверху было слишком холодно.

Каждый вечер

Каждый вечер, склонившись над столом и мысленно сравнивая грохот снарядов с боем дождя, Павел Петрович смотрел на свои записи в дневнике и, внимательно изучив уже написанное, продолжал писать, раскрывая события уходящего дня.

Старик не писал о мечтах. Пробуя на вкус каждую свою грезу, он все больше понимал, что она горька, и в письмах своих не раскрывал своей собственной души. Он рассказывал о том, что происходило вокруг, о погоде и однотипных событиях, пренебрегая чувствами и ощущениями, как будто вел учет прожитых дней.

«Кончились дрова»

Будничные заметки, просто «для галочки».

«Сегодня ходили за водой»

Он писал спешно, сбиваясь с мыслей, пытался успеть рассказать все, пока не догорела свеча, а потом, в кромешной темноте, отправлялся спать. Строчки прыгали по бумаге, длинные, тянущиеся буквы внезапно становились мелкими и почти неразборчивыми.

Наступала ночь.

Павел Савин дописывал последнюю, на этот день, строку:

«Соседка сверху приготовила холодец»