Одна жизнь

Леле почему-то казалось, что ей нужно говорить только с тем самым военкомом Невским, который приходил знакомиться с их труппой. Она так и сказала. Нисветаев снисходительно начал объяснять, что военком занят, как вдруг, приятно улыбнувшись, сказал: "А-а, что-то знакомое. Из театра? Сейчас попробуем!"

Какие-то военные, сердито переговариваясь, вышли в коридор. Нисветаев, приоткрыв дверь, нырнул в кабинет и через минуту, выглянув оттуда, кивнул, приглашая ее входить.

Военком, сидя боком у стола, как он сидел, вероятно, ко время только что кончившегося совещания, что-то очень быстро писал, прикусив губу.

Он на минутку поднял глаза на Лелю, кивнул и, проговорив: "Ну, ну, говорите, говорите, слушаю!", продолжал быстро писать.

– У меня к вам просьба, - сказала Леля.
– Можно меня куда-нибудь устроить на фронт?.. Ну, не обязательно сразу, но вообще в Красную Армию... Если можно, то пожалуйста...

– Пожалуйста...
– сквозь зубы повторил комиссар, продолжая писать. Пожалуйста... А что ж театр? Надоело?

– Долго рассказывать. И я сама не гожусь для этого дела.

– Надоело...
– опять рассеянно повторил военком.
– Это хорошо... значит, надоело...
– Он небрежно поставил подпись и протянул бумагу Нисветаеву.
– С ординарцем, аллюр три креста, пять кавалеристов в охрану. В случае чего - уничтожить.

– Разрешите мне самому?
– весь загоревшись, умоляюще сказал Нисветаев.

– Сиди, - сказал Невский, и Нисветаев с надутым видом ушел.

– А почему вдруг надоело?
– как ни в чем не бывало обратился к Леле военком, подтягивая к себе новый лист бумаги.
– Вы что, против скоморошьего действа или как?

– Да нет. Пускай. А я не хочу!
– отчаянно выпалила Леля.
– Не хочу ничего. Ни скоморохов, ни "Бедность не порок"... Я вас очень прошу.

– Учились, работали?

– Три года на швейной фабрике. Ну не три, почти три года.

– Да ну, на какой?

– Форонин и Кох. В Петрограде.

– Слышал. А кто у вас там новый директор?

– Директор старый остался. Мы не против были. Да теперь и фабрику закрыли.

– А кто там у вас в фабкоме председатель?

– Да вы что, не верите?
– усмехнулась Леля.
– Ну, Ксения Касьяновна.

– А часы как? Ходят еще?

– Вы про какие? У табельной? Светящиеся, с керосиновой лампочкой?

– Именно, с керосиновой. Таких вторых не найдешь. До чего экономный мужчина был этот Кох. Нате вам бумагу, пишите заявление, что просите принять вас вольнонаемной на работу в штаб.

Военком опять начал писать. Леля, стараясь как можно лучше, написала и подчеркнула слово "убедительно" в конце.

– Грамотно пишете, - сказал военком.
– Это оставьте, а Пономарев вам покажет, как сочиняют канцелярские поэмы в прозе по всей форме... Нисветаев! Ко мне Пономарева.

Через минуту, обдергивая на себе гимнастерку, втянув от усердия живот, явился и замер перед военкомом усатый, с промасленными волосами делопроизводитель Пономарев.

– Как дела у Саши?
– спросил Невский.

Пономарев злобно встопорщил усы, собираясь выругаться, и запнулся.

– Давай - одним словом!

– Хуже некуда.

– Ладно. Вот товарищ Истомина. Хорошо грамотная. Давать ей машинку и бумагу, когда спросит. Подучится, мы ее зачислим.

Когда Леля вышла снова на солнцепек пыльной площади, она оглянулась на львов и часового у лестницы с новым, радостным чувством. Она теперь уже не совсем чужая в этом доме. А на машинке она выучится так, что они только ахнут!..

Поздним вечером, после спектакля, на мансарде в комнате баяниста Семечкина густой бас пропел: "Милей родного бра-а-а-а-та блоха ему была!.." Леля узнала приятный надтреснутый голос Кастровского.

Немного погодя Семечкин стукнул в дверь Лелиной комнаты:

– Если желательно репетировать песенку барабанщика - пожалуйста, готов соответствовать!

Когда Леля нерешительно вошла, Кастровский встал и низко поклонился ей, помахав рукой, точно стряхивая полями шляпы пыль со своих сапог. Обычно он с ней еле здоровался, и она сразу поняла, что он порядочно выпил. Вероятно, у Лели было очень недоуменное лицо, потому что он извиняющимся тоном поспешил пояснить:

– Немножко бургундского. Кельк-шоз пур буар! Это ничего. Не покидайте, побудьте с нами немного.

Семечкин все повторял, что, пожалуйста, он может соответствовать в любой момент, и хватался за баян.

– Не можешь ты соответствовать, - властно останавливал его Кастровский.
– Пошляку Гусынину ты можешь, a ей - нет. Понял? Сиди...

Он пододвинул Леле стул, и она нехотя присела.

– Не брезгуйте нашим обществом, юное существо. Мы, может быть, погибшие, но мы безвредные созданья! Я просто человек, которого господь бог сотворил во вред самому себе. Так любил, бывало, говаривать обо мне Шекспир...

– Спой еще, я саккомпанирую, - молитвенно складывая руки, просил Семечкин.
– Голос-то у тебя, а?

– Был в свое время голос. Но пропит. Налей.

– Я лучше пойду!
– сказала Леля.

– Не будем!
– испугался Кастровский.
– Хватит бургундского! Кстати, ужасно разит денатуратом.

Семечкин, горестно прищурясь, взболтал остаток мутной жидкости в бутылке и поставил ее на место.

– Да, ублюдок Павлушин прав!
– безутешно вздохнул Кастровский, оперся локтем о стол и с размаху упал щекой на подставленный кулак.
– Прав, собака! Нужен балаган, и больше ничего!.. Торжествующий Гусынин, приплясывая, входит в храм искусства... И даже не спрашивает: "Взойтить можна али нет?" Он знает, что ему можна!! И великие тени Сальвини и Мочалова, горестно закрывая руками лица, сходят в небытие со сцены, где будет вертеться на пупе прохвост искусства Гусынин... Кому повем тоску мою?..

– Алеша, презирай!
– умолял Семечкин.
– Ты все это презирай!

– Ну, я пойду, спокойной ночи, - вставая, сказала Леля.

– Не надо, - попросил Кастровский вдруг так печально, что у Лели недостало духа уйти.

– У нее нежная душа Беатриче, - по секрету сообщил Кастровский баянисту.
– Видишь, не ушла. Осталась. Она видит, что мы пьянчужки, но не презирает! Что ж! Я горжусь, что принадлежу к кочевому, высмеиму... нет, высмеимому!.. тьфу!.. высмеиваемому... ну, черт с ним, в общем, к великому и жалкому племени артистов!..
– Он громко перевел дух, уронил голову на руки и устало добавил: - Не очень горжусь... но все-таки горжусь. Что может быть несчастней одинокого актера? Что жальче и беспомощней? Какой-нибудь художник или писатель может запереться в одиночестве в своей башне из моржовой кости и там предаваться восторгам самообольщения, создавая свои творения. И умереть счастливым в грезах о памятнике, который и не подумают ему воздвигнуть потомки. А актер живет, как мотылек, - до вечера! Ему нужен зрительный зал со стульями, и крашеные тряпки декораций, и разноцветные лампочки в рампе, и краски для лица, и еще десяток других актеров... Тогда он может потрясать сердца, подняться во весь рост, вызвать восторг, любовь, благодарность - и все это только до двенадцати часов ночи. В двенадцать кончаются все спектакли, рушится колдовство, и волшебные замки снова превращаются в тряпки, и властитель чувств Макбет, Каварадосси, Демон оборачивается вдруг мещанином с просроченным паспортом. И тогда в отчаянии и страхе перед этим ужасным превращением, по слабости и незащищенности от унижений и подлости окружающей жизни, он тянет дрожащую руку, только что твердо державшую меч Макбета, к стакану на трактирной стойке... И голос, обещавший час назад царице мира надзвездные края, просит налить...

– Неправда! Вы так больше не говорите, а то я реветь буду!! Зачем вы так, нарочно?
– Леля вцепилась ему в рукав и изо всех сил трясла и дергала, чтобы заставить замолчать.

– От неправды не плачут. Зачем же ты плачешь, дитя?

– Не плачу, а потому что вы нарочно жалобите... Зачем вам теперь-то пить? Вы теперь не мещанин, и никакой подлости больше не будет, вы же знаете!

– Ах, девочка со светлыми слезинками! Вы думаете: вот отсталый старорежимный актер расхныкался по пьяной лавочке.