Одна жизнь

Театр и его актеры все дальше уходили из ее жизни. Она становилась там совсем чужой, все знали, что она скоро уйдет, и окончательно перестали ею интересоваться.

Изредка она заходила к своим новым знакомым. Старая учительница радушно угощала ее жидким чаем и с удовольствием рассказывала о своей жизни, неизменно в самом жизнерадостном и легкомысленном тоне.

– ...Да, милая девочка, - говорила она, откинувшись на спинку кресла, усмехаясь и барабаня пальцами по столу.
– Всего каких-нибудь сорок лет назад мы с Денисом были молоды, даже слишком, и мы поженились. И мы до сих пор не можем решить, правильно ли мы поступили. Дениса назначили учителем в казенное училище. Он ведь историк. Вы заметили, какой он скромный? Знаете почему? Всю жизнь ему приходится вращаться среди всяких великих полководцев, вождей, цезарей и фараонов. Он всегда говорит, что, если бы все эти великие люди получше знали историю, они вели бы себя поскромней.

– Наверное, это ужасно интересно - история, - вздыхала Леля.
– Только я почти ничего не разбираю, даже какая там Ассирия, какой Вавилон.

– Ах, до чего это забавно!
– вдруг прорывался молчаливый Денис. Почему это людям не приходит в голову, что история это не только Ассирия и Вавилон! Что сегодняшний день - это такая же история. Даже день нашего богоспасаемого губернского града так же по-своему значителен и интересен, как день Помпеи...
– Он зажмурился от удовольствия, посмеиваясь своим мыслям.
– Имейте в виду, что вот эта комната и одежда, в которую мы одеты, эта утварь на столе и книги уже через сто лет будут весьма интересными памятниками старины. А через пятьсот им цены не будет - вот этой коробке спичек, пианино, печке с изразцами... Со всего этого снимали бы слепки, фотографии, сюда приводили бы экскурсии, и люди разговаривали бы вполголоса и ступали на цыпочках, осматривая вот эту картину Везувия и эти стулья... И знаете, что люди будущего говорили бы, проходя по этому музею? "В какой дикости и убожество жили эти бедные люди пятьсот лет назад, - говорили бы они.
– Как безобразно и неудобно они одевались, бедные! Как грязно и некрасиво жили и как некрасивы были они сами, обезображенные непосильным трудом или еще более отвратительным бездельем! Подумайте же, какие они были все-таки молодцы, эти прошлые люди! Какие великие мысли, идеи они нам завещали, как они боролись, какие книги оставили, какую божественную музыку они сумели создать, карабкаясь в грязи и неустроенности своей жизни!.."

– ...И к тому же у него были светлые, кудрявые волосы. А уж говорить он всегда умел!
– Старушка нежно погладила лысоватую голову мужа и повернулась опять к Леле.
– Можно было в него не влюбиться?

– Ну никак!

– Никак! Вот видите!.. Можно еще чашечку? Рассказывайте теперь что-нибудь о себе. Что там происходит у вас в театре?

Леля вздыхала, прихлебывая чай.

– Что-то непонятное происходит. Или, может быть, я дура. В театре полно народу. В фойе разговоры только о наступлении белых, о французских танках "Рикардо" и как с ними трудно бороться. О том, что объявлена мобилизация бывших унтер-офицеров... Ну, словом, как всюду в городе. А потом открывается занавес, и публика зачем-то смотрит актеров, переодетых купцами и приказчиками. Смеется, даже волнуется: удастся ли бедной девушке счастливо выйти за честного приказчика? И так каждый день. А кому это нужно и какая от нас польза, - по-моему, никто даже и знать не желает. Да ну их совсем, я теперь об этом и думать больше не хочу...

– И действительно не думаете?
– вкрадчиво спросила старушка.

– Немножко думаю. Не хочу, а думаю. Ладно, скоро премьера "Баррикады" - отбарабаню своего барабанщика - и крышка!.. Послезавтра опять на концерт в деревню, и то хорошо, а то на месте сидеть надоело.

– Вы, кажется, поете?

Леля отмахнулась.

– Да вы не думайте, что я как-нибудь пою. Просто как все поют. Русские песни, всякое, что где услышала. В рабочей студии нас учили пению, да не выучили, только разве ноты и как на голоса петь.

– Все-таки ноты вы знаете?

Леля подняла чайную ложечку и легонько ударила по стеклянной вазе, издавшей дребезжащий тонкий звук.

– Ля-бемоль!

Старушка выпрямилась и посмотрела на Лелю колючим, подозрительным взглядом. Потом молча подошла к пианино и тронула клавишу.

– Предположим. А это?

Леля, смеясь, правильно назвала ноту, потом вторую, третью.

– Забавно, - строго сказала старушка. За роялем она себя чувствовала учительницей.
– А это?
– Она взяла аккорд, и Леля, подумав, назвала все три ноты.

Старушка вытащила из груды нот одну тетрадь и поставила на пюпитр. Вскользь спросила:

– Вам кто-нибудь говорил, какой у вас слух?

– Говорили, что есть слух, - с удовольствием подтвердила Леля.
– Будто хороший даже. А нет?

– Ничего себе хороший, - сказал Денис.

Жена его оборвала, как на уроке:

– Не мешай!.. Леля, вы знаете этот романс - "Для берегов отчизны дальной..."? Нет? Послушайте. Я люблю романсы для мужского голоса.

Она заиграла и запела тихим надтреснутым голосом. Только когда она замолчала и сняла руки с клавиатуры, Леля опомнилась, точно медленно возвращаясь к сознанию, и перевела дыхание.

– Ой, - сказала она и помотала головой, как после легкого головокружения.
– Можно, я у вас слова спишу на бумажку? Как там начинается?
– Речитативом она проговорила первые слова.

– Это вам высоковато, - сказала старушка и взяла два аккорда вступления в другой тональности.
– Начинайте так. Ну!

Леля вполголоса запела, потом, позабыв слова, допела до конца без слов, без аккомпанемента и виновато сказала:

– Ну вот, я говорила, что слова не запомнила.

– Не запомнила, вы только подумайте!
– сурово хмуря брови, качал головой Денис Кириллович.

Старая учительница сухо обратилась к Леле:

– Милая, вы что, дурочка или как? У вас незаурядный голос. Необработанный, но удивительного тембра. Теплого, волнующего... ну удивительного... И абсолютный слух. И вы это не понимаете?

– Правда?
– Леля слегка покраснела и почувствовала себя очень неловко.
– Я очень рада.

– Радоваться тут совершенно нечему. Абсолютно!
– еще строже сказала учительница.
– Не говорите мне пошлостей! У вас есть талант, а это значит, что вас ожидает тяжелая жизнь. Вам придется работать ровно в пять раз больше, чем любой посредственной певичке. С вас это спросится. Вечно вам будет чего-то не хватать, вы вечно будете рваться к еще лучшему и вечно будете недовольны собой и тем, что вы сделали, в то время как те, которые сделают в десять раз меньше вашего, будут ходить, выпятив грудь, сияя, очень довольные собой... А сейчас поменьше воображайте и давайте условимся, когда вы будете приходить ко мне на уроки?

Леля слушала улыбаясь, не очень-то убежденная, что всему надо верить, но сердце билось радостно и чуть замирало, как от хорошей музыки.

– А если я все-таки не буду петь? Не буду учиться? Разве это не может быть?

– Замолчите, мне противно вас слушать!
– Старушка громко постучала косточками пальцев по звонкой крышке пианино.
– Да! Вы можете украсть у людей свой голос. Спрятать его и никому не показывать, как делали богатые купцы с картинами больших мастеров. Но вы этого не смеете сделать. И поэтому скажите, в какие часы вам удобнее будет ко мне приходить...

Разговоров об ее голосе больше не было в этот вечер. Денис Кириллович, придя в приподнятое состояние духа, пошел во второй раз ставить самовар, и они втроем долго еще разговаривали о музыке, о прошлой жизни, о "принципе" жизни обоих стариков.

– Да, моя милая, у нас всегда был принцип: все, что можно, делать самим. Огород! Денис умеет столярничать, клеить обои, паять кастрюли. Везувий сам он написал маслом! Я всегда шила сама, и все его рубашки, и вот эти салфеточки - все, все вышито моими руками. Это был наш принцип.
– Она выговаривала "принцип", со старомодным ударением на последнем слоге. И Леля почтительно разглядывала косомордых петушков и кривые крестики на рубашке Дениса, сидя в хлипких скрипучих креслицах его изделия, и ей хотелось не то смеяться, не то погладить его лысоватую, некогда такую кудрявую голову...

Выездной концерт в деревне шел к концу. Он начался часа три тому назад, когда на улице светило яркое солнце и мучная пыль танцевала в лучах солнечных прожекторов, светивших сквозь щели в темную глубину хлебного амбара, переполненного ребятишками, мужиками и бабами. Теперь уже вечерело, и дождик шуршал по соломенной крыше, а актеров все еще никак не соглашались отпустить.

Леле пришлось петь без конца и опять повторять сначала, но теперь она наконец освободилась, вышла и стала под навесом. В первый раз в жизни она видела дождь в деревне.