Однажды в Лопушках
Шрифт:
…а вот консерваторию он построить не успел.
Плохо.
Красноцветова в дом тащили вдвоем. Я взялась за ноги, а Ксения, мокрая, бледная, что тень, за плечи. И ведь только-только сама лежала, а теперь вот…
— Мой он, — сказала она тетке Василине, когда та вздумала приблизиться. И так сказала, что Линкина матушка только кивнула.
Отступила.
И сделала знак рукой, а какой — не понятно.
Ну да… после спросим. И у Ксении тоже. Я поглядела на подружку, убеждаясь, что умирать она если и собиралась, то точно не сейчас.
А Красноцветов оказался тяжелым. Я даже едва
Как есть.
Ведьма я или так?
Однако вот ничего, дотащили. И в кровать вперли, правда, я несколько сомневалась, что стоит оно того. Красноцветов вон, мокрый весь, грязный, то ли в земле, то ли в саже, то ли в крови. А может, во всем и сразу. Однако же Ксюха нежно погладила его по щеке небритой.
Вздохнула.
Посмотрела на меня растерянно и сказала:
— Он… хороший.
— Ага, — не стала спорить я. В конце концов, может, и вправду неплохой. Вон, и феникс его признал, а тварь это на диво склочная, из наших-то мужиков к нему редко кто подойти отваживается, да и баб не всех к себе подпускает, пусть с ними и помягче. А Красноцветов на руках его нес.
И огня не побоялся.
Игорек опять же его бы с Ксюхой не отпустил, когда б сомневался.
Игорек!
— Погодите, — Ирина Владимировна осадила меня. — Не лопочите, а то ишь…
И пальчиком сухоньким погрозила.
— Что с ним? — Ксюха лопотать не собиралась, косу свою огладила, и как у неё выходит? Раз и волосы сухие? С моих течет и капает на дорожки.
Совестно даже.
— А ничего, сила пробудилась. Ему еще когда дадена была, да только, видать, не принял. Может, не захотел, может… не знал. Она и жила подле, помогала, оберегала… гляди, Ксения, с ведьмаком просто не будет. Упертые они, ироды.
И ладонь сухую на лоб Красноцветова положила.
— Ничего, я как-нибудь… — Ксения вздохнула и обняла себя. Волосы волосами, а вот одежда на ней мокрая. И на мне. Этак застудиться недолго. — Родники…
— Потравили их, а чем — не понять. Но ничего, Игорек пошел.
— Как бы… — Ксения запнулась.
А я поняла: кто бы ни пакостил, он вряд ли глуп. И гостей будет ждать. И… и куда подевался дядька Свят? Он ведь должен был вернуться.
Должен.
А не вернулся.
…и Калина. Она ведь с нами к деревне бежала, а потом куда-то взяла и потерялась. Куда?
— Не переживай, детонька, — теплая ладонь легла на затылок. — Все-то сладится. На от лучше, вытрись.
Ирина Владимировна протянула Ксюхе полотенце.
А на меня глянула строго-строго.
— А ты иди-ка домой, не мешайся тут.
Я сразу и почувствовала себя лишней. И… и пошла. Домой. Правда, дома было пусто. И эта пустота несколько… нервировала.
Где тетка?
А Васятка?
А… я быстро стянула мокрую одежду, отправив её в корзину с грязным бельем. Завтра заряжу стиралку. Растершись до красна, я натянула сухие джинсы и майку, набросила ветровку и…
Где их искать?
Куда вообще идти? И что делать? Я сунула в рот краюху хлеба, потому что есть вдруг захотелось с неимоверной силой. Запила водой и…
…вода летела с ладоней да на черную гладь пруда. В ней не отражалось ни мое лицо,
ни той женщины, за спиной которой я очутилась.Я видела лишь воду.
Слышала её шепот.
И сквозь него — плач младенца… он лежал на вытянутых руках женщины, которая глядела на ребенка задумчиво и печально. Она все уже решила.
— Он близко, — сказала она шепотом.
Для меня.
И обернулась.
И бледное напудренное лицо её исказила злобной гримасой.
— Ненавижу!
Младенец заплакал громче. И звук этот расколол царившую вокруг тишину.
— Ненавижу, — она переложила ребенка на сгиб руки и повторила с удивлением. — Ненавижу, ненавижу, ненавижу…
Она шептала, раз за разом, пытаясь убедить себя, но не имея сил. А я смотрела. Просто смотрела, надеясь, что на сей раз пойму.
Плач стих.
И женщина прижала палец к губам. А на шее её огнем вспыхнули камни. Я сразу узнала ожерелье, и венец тоже, и перстень, который женщина стянула зубами, а потом, воровато оглянувшись, сунула под кружевное одеяльце.
— Ненавижу, — беззвучно повторяли губы. Она сорвала ожерелье, и венец вытащила, кажется, не слишком заботясь, что волосы зацепились за край его. Венец оказался слишком большим, чтобы спрятать его под одеяльцем, да и рубиновый ошейник норовил выскользнуть. И женщина, выругавшись сквозь зубы, просто бросила их в корзину.
А младенца положила сверху.
— Вот так… — её безумный взгляд вновь остановился на глади пруда. И женщина тихонько засмеялась, а у меня от этого смеха просто колени задрожали.
И не только колени.
Я отчаянно захотела проснуться, но тут же себя одернула: что бы ни происходило, оно… оно происходило не просто так.
Женщина же, подхватив корзину с младенцем, заспешила прочь.
— Госпожа! — донеслось от дома. — Госпожа…
Смех захлебнулся.
— Госпожа!
Уйти ей не позволили. Та, другая, то ли компаньонка, то ли надсмотрщица, выросла вдруг на тропинке.
— Что вы делаете, госпожа?
И я содрогнулась.
Одно дело читать о нежити в хрониках да рассматривать картинки, понимая, что все это — дела давние, а в современном просвещенном мире подобное невозможно.
…возможно.
— Всех сожрала? — весьма спокойным тоном поинтересовалась женщина, впрочем, не отпустив корзинку. — Что ж…
Та, другая.
Серое платье.
И кровь на губах. Платье чистое, а на губах вот кровь. И губы эти яркие, что клюква на снегу. Они растягиваются в улыбке, слегка виноватой.
— Так будет лучше. Свидетели ни к чему.
— Что ж господину-то ничего не оставила?
— Он… найдет себе пищу.
— Меня?
— Отдать свою кровь — великая честь.
— Только никто не поинтересовался, хочу ли я этакой чести.
— Куда вы несете дитя, госпожа? — она будто не услышала.
— Прочь. Разве не понятно? Сначала я думала утопить его. Это ведь выход, неправда ли? И его, и себя… он бы так разозлился!
— Нельзя, госпожа.
— Потом… потом я поняла, что и вправду нельзя. Не смогу. Я надеялась, что одолею ту глупую клятву. Чего бояться последствий, если все одно умру? Но он… ты… вы все… вы позаботились, чтобы я не смогла причинить ему вред. Или себе.